Меня беспокоит то, что вы пишете о моем брате. Я знаю Марка. Он может теперь решиться на что-то гибельное и сумеет увлечь своих друзей.
Любезный Михайло Михайлович! Наконец имею возможность писать вам, не опасаясь любопытных глаз. О великих и грозных событиях, коих был я свидетель, знаете вы от многих. О счастье своем писал я вам прошлый раз. Ныне поделиться хочу сомнениями, тяжко мне на душе лежащими. Дошел ли до Нижнего слух о самозванце? Так вот, мне известно, кто есть сей самозванец, именем Наполеона крестьянам нашим волю дарующий. Поверите ли: это некто поручик Глинский, игрок и бретер, но, впрочем, добрый и весьма неглупый малый. Я его в Петербурге знавал: он известному вам Андрею Татищеву близкий приятель был. Месяца за два до войны вынужден он был полк оставить после какой-то неблаговидной истории. Вины его, однако, как Татищев уверяет, не было, а лишь стечение обстоятельств.
Представьте же мое положение. Я послан с пакетом, попадаю в руки неизвестных, отведен к их главарю, коего они с и р о м именуют. И вижу в избе близ Волоколамска… живого Наполеона. Не сразу понял я, что со мной происходит. Глинский же меня сразу узнал. Надо сказать, что по причине сходства он еще в пажеском корпусе прозвище Наполеон имел.
Он выходит изменник отечеству. Мой долг убить его аки пса, не глядя на последствия для себя. Он же меня сердечно обнимает, велит подать шампанского…
Как я его убью? Да и оружие у меня отобрано. Но не то главное. А главное то, что этот дуэлянт эмансипацию крестьян, о чем я мечтал лишь, на деле делает! Под именем деспота иноземного, но делает. «А как иначе возможно?» — спросил он меня. Я ему говорю: после войны, после победы… Он смеется, да и я верю ли подлинно?
Но и другое понял я: для Глинского все это игра, авантюра неслыханная, которой он, может, всю жизнь ждал. Натура у него такая: игрок до мозга костей!
До глубокой ночи мы с ним проговорили. Наутро отдал он мне пакет нераспечатанный и велел своим людям на большую дорогу вывести и отпустить.
Теперь сам я отчасти преступник, ибо по начальству, как положено, о приключении не доложил.
Думаю о том днем и ночью. Каковы бы ни были цели у Глинского, а поступки его с крестьянами благородны и могут начало великому делу положить.
А с другой стороны посмотреть: враг в Москве, землю нашу топчет и поганит. Одна ныне цель у народа русского — лютого врага разбить и изгнать. Помогает этому Глинского авантюра? Нет, конечно! Напротив, очень помешать может, распри и смуту породив. Что будет с крестьянами, кои ему поверили?..
Приготовься узнать дурную весть, сестра. Андрей Татищев умер вчера у меня на руках от ран, полученных в сражении две недели назад. Жил и умер он как мужественный человек. Ты знаешь, и отец наш, и я лелеяли надежду, что он породнится с нами. Казалось мне, и ты была к нему склонна. Коснеющими устами желал он тебе в жизни счастья… Могилу его на сельском кладбище запомнил я. Если будем живы, придем сюда…
Враг оставил Москву. Молвить — сердце переворачивается: Москвы нет! Есть огромное пепелище. Офицер, приятель мой, который через Москву проехал и мне письмецо от Настеньки привез, поистине страшные вещи рассказывает.
Но горе злодеям! Оставив столицу, бросились французы навстречу армии нашей и получили тяжкий удар. Ныне отступают враги, бросая награбленное добро и раненых своих!
Пишу я тебе из гошпиталя. Не пугайся, душа моя, рана у меня пустяшная, а в гошпиталь попал я только по личному приказу светлейшего. Довелось мне спасителя России увидеть!
В гошпитале у меня общество отменное. Но притом думаю на днях сбежать и своих догонять. Представь себе — странный случай. Ехал я с донесением к светлейшему и нос к носу столкнулся в сумерках с французами. Им там вовсе не полагалось быть. Вишь ты, двое офицеров погулять засветло выехали да заблудились и в наше расположение попали. Началась стрельба. Тут-то я и получил пулю в плечо, но и сам одного француза с коня ссадил. Мой Федор и солдат, с нами бывший, обоих скрутили и в лагерь доставили. Донесение я сдал, и в штабной комнате неладно мне стало. Князь прикрикнул да в гошпиталь послал.
Кого ж, думаешь, я на другой день там встретил? Того самого француза, раненого! Может, моя пуля его и задела, а его — у меня через плечо прошла.
Встреча спервоначалу мне не из приятных показалась: убивец с жертвой чуть не из одного котелка едят. Да притом оба мы и убивцы и жертвы. О том, что они Москву пожгли и отечество наше как на кресте распяли, и не говорю.
Врач мне сказал, что француз сей по особому указанию светлейшего сюда доставлен.
Лежим рядом, молчим. Да ведь долго не умолчишь. Разговорились понемногу. Оказалось, к тому же, что мы с ним однажды видели друг друга в весьма необычных обстоятельствах, о чем не время рассказывать. Я к нему присмотрелся, он ко мне. Лицо открытое, смелое, шрам от сабельного удара на правой щеке. Лоб высокий, в волосах седина пробивается. Держится с достоинством, что в его положении нелегко. Говорит всегда спокойно, раздумчиво. Человек он не простой: historiographe du quartier general, chevalier de la Legion d'Honneur[16] за Смоленск.
Сколько я от него узнал за неделю, что мы вместе провели! О войне откровенно сказал мне он в том смысле, что французам теперь дай бог ноги унести.
Я его спросил: «Как полагаете вы, если бы император был жив и возглавлял армию, пошло бы дело в сей войне иначе?»
Видно было, что он вопросом немало затруднен. Долго помолчав, ответил он: «Теперь думаю я, что сам император был бы здесь бессилен. Я не вижу капитальных ошибок, совершенных принцем, коих император мог бы избежать. Император не остановился бы в Смоленске, чего и Евгений не сделал. Император взял бы Москву непременно, и Евгений взял. Что до пожара, то подлинно знаю: ни император, ни кто другой этому помешать не могли бы».
Не перескажешь всех разговоров наших. Испытывая к нему доверие искреннее и расположение, не скрыл я от него и своих чувств насчет рабского состояния народа нашего. Он меня понял и чувства мои оценил.
…Самозванец, более месяца мутивший западные уезды губернии Московской, более не существует. Как мне докладывают, возмутились на прошлой неделе противу него крестьяне сельца Горюны Волоколамского уезда, коих его приспешники неслыханным грабежам и насилиям подвергали.
Окружив ночью дом, где самозванец квартиру имел, перебили они охрану, а самого его хотели живым взять. Самозванец же, изрядной силой и ловкостью отличаясь, сквозь них пробился, в одном исподнем белье в седло вскочил и бегством спастись пытался. Юноша крестьянский, по имени Ефим Зубков, сумел коню беглеца ноги косой подсечь. При падении самозванец расшибся сильно, да и крестьяне его не помиловали.
Труп в неузнаваемом виде доставлен был в Волоколамск. Никаких бумаг на нем не обнаружено. Личность убитого опознать до сих пор не удалось и, как полагают местные власти воинские, едва ли удастся. Мною дано разрешение на погребение тела сего неизвестного человека.
Приехал г-н Корсаков и привез твое, милый братец, письмо. У нас смог он пробыть лишь один день. Шутник он и балагур, маменьку очень рассказами своими развлек, а мне с ним шутить тяжко. Бедный, бедный Андрюша! Все перечитываю его единственное письмо из-под Смоленска и плачу… О ране своей пишешь ты как о пустяке. Так ли? Не могу тебе сказать, как мы с маменькой за тебя боимся, как господу молимся. Ты ведь один у нас. Написала бы «береги себя», да знаю, что пользы от этих слов мало.
Все имения по уезду заполнены родственниками, знакомыми и незнакомыми из Москвы. Живут порой целыми семьями в одной горнице. Принимали всех, кто просился, не разбирали, у нас живут Погожевы, семь человек да дворня, и еще две семьи, ты их не знаешь. Дети малые болеют, старушка одна на моих руках третьего дня умерла. Нянька Матрена тоже на прошлой неделе… Страшно. Но я рада, что дело есть, весь день в трудах и заботах. Так легче.