О французе твоем трудно мне судить. Как думаю, что его пуля тебя ранила… Но тебе виднее, я ведь его не знаю. Может, он и хороший человек. Ведь не стали же все французы негодяями. Тоже ведь не своей волей шли. Раньше бы сказали: волей узурпатора и деспота Бонапарта. А теперь? Волей вице-короля Евгения? Да неужто у этого вице-короля, о коем вчера еще никто и слыхом не слыхал, власть и сила такая? Не верится. Но тогда чья же это воля?
Слышала я, что M-r Сперанский по указу государя из Нижнего в Пермь послан. Будто он неуместные какие-то разговоры вел и на него в Петербург донесли.
Напиши Настеньке, что я ее люблю и встречи с нетерпением жду.
Из Радзивиллова, ноябрь 7. В австрийской газете под названием Oesterreichischer Beobachter, № 511, под статьей из Франции помещено следующее: «Граф Дежан, первый генерал-инспектор инженерного ведомства, назначен быть президентом военной комиссии, которая будет судить трех бывших генералов Мале, Лагори и Гвидаля с прочими виновными. Journal de Paris возвещает, что упомянутые бывшие генералы 23-го числа октября в половине осьмого часа утра отважились на разные насильственные поступки против государственных чиновников, которых попечению в особенности вверена всеобщая безопасность в Париже. Через три четверти часа после того, продолжает упомянутый журнал, бессмысленные те люди были арестованы и приведены в несостояние больше вредить: а через два часа были уже в руках полиции и все те, коих они обольстили к соучастию в их дерзости…»
Хотя по сим французским известиям, сие возмущение представляется неважным, имевшим целию своею токмо грабеж и похищение казны, и почитается прекращенным и утихшим, однако ж небезосновательные слухи утверждают, напротив, что дух возмущения в Париже день ото дня усиливается и распространяется…
Находясь в течение стольких лет в гуще его (Наполеона) планов и, так сказать, в самом кратере его политики, я был свидетелем всего, что делалось и подготовлялось против него…
…Я знавал Мале в его лучшие времена. Он был человек мужественный и решительный, но после любой встречи с ним всегда оставалось какое-то недоумение: на что намерен направить этот человек свою решительность? В 1812 году ему было за пятьдесят лет. Он давно уже был в отставке, и притом не по своей воле. Служа в наших войсках в Италии, он был обвинен в злоупотреблениях, и император, всегда вершивший скорый (но далеко не всегда правый) суд, уволил его в отставку.
Самолюбие Мале было жестоко уязвлено. Никакого другого дела, кроме военного, он не знал, семьи у него, насколько я знаю, не было. Так сказать, от нечего делать он оказался среди республиканских заговорщиков и даже стал их главой, так как им были нужны его военные познания. Выданный одним из сообщников, Мале попал в тюрьму.
После этого он стал профессиональным заговорщиком. Однако полиция легко узнавала о его замыслах через шпионов, которых подсаживали к нему в камеру. В конце концов Мале был признан помешанным и помещен в тюремную больницу. Но безумие это было отмечено следами гениальности. Новый заговор его едва не удался. Имея в начале выступления всего пять или шесть человек, Мале за несколько часов стал хозяином Парижа. Только стечение обстоятельств погубило его план.
Второй по значению фигурой заговора был Марк Шасс, тоже имевший богатое прошлое. В свое время он был близок к Бабефу и лишь случайно избежал наказания. Я впервые увидел его на суде, и его мрачная решимость произвела на меня и на всех присутствующих большее впечатление, чем актерская бравада Мале. Шасс был убежденным якобинцем самого крайнего толка, возможно, он сохранил верность идеям Бабефа.
О заговоре и его провале узнал я хмурым утром, когда ко мне неожиданно явился г-н Леблан. Он был мой добрый знакомый в первые годы революции. Потом пути наши разошлись; я оказался за пределами Франции, а он — в якобинской фракции Конвента. Когда я вернулся, мы встретились вновь. Во многом мы не могли согласиться, но он был своеобразный и остроумный человек, и беседы с ним доставляли мне удовольствие. С годами разговоры наши все менее касались политики, все более — римской истории, которой он был великий знаток. Из появления г-на Леблана в неурочный час и его встревоженного вида я сделал вывод, что случилось нечто необычное. Скоро все объяснилось: он пришел просить моего заступничества за Шасса, с семьей которого его связывали дружеские узы. Я знал, что брат Марка Шасса, офицер генерального штаба, был в каком-то смысле воспитанником г-на Леблана. Этот офицер не вернулся из русского похода.
Несмотря на свою опалу, я пытался ради Леблана спасти от смерти Марка Шасса, но это оказалось невозможным. Я видел Леблана в день, когда заговорщики были расстреляны. Он был очень огорчен. Несколько отвлекся он лишь, когда я заговорил с ним о его любимом предмете — книге о Таците, над которой он тогда работал. Книга эта теперь известна каждому образованному человеку…
Не знаю, найдет ли тебя в снегах России это письмо, которое обещает переслать Леблан. Ведь правда, там уже снег?
Через два часа я умру. В последние годы мы с тобой мало виделись, малыш. Мне даже трудно вызвать в памяти твое лицо. Все вижу восьмилетнего кудрявого мальчика, которого я защищал от жестоких сорванцов нашего квартала…
У меня немного путаются мысли, дьявольски болит голова, разбитая прикладом. Ударил бравый французский солдат, верный потомству деспота или негодяю Савари, герцогу (!) Ровиго. Ты не представляешь, как хотелось мне ткнуть этого полицейского герцога саблей или чем другим острым в толстое брюхо, когда мы его схватили. Может быть, надо было это сделать. Все равно один конец.
Кому-то, может, даже тебе, гибель моя покажется бессмысленной. Да, я принял участие в деле, цели которого во многом вовсе не разделял. Умру я вместе с людьми мужественными и верными. Но взгляды у нас разные.
Что делать? События складываются не так, как нам угодно. Я не мог больше молчать и терпеть. Здесь же была возможность действовать. Vae victis.[17] Остается лишь надежда, что кровь наша оросит корни древа свободы.
Малыш Жако! Если тебе суждено вернуться из России, воспитай своего сына с любовью к свободе. Прощай и постарайся выбраться оттуда живым. Живые все же нужнее Франции.
Завтра выезжаю я в армию, догонять дивизию свою. Рана оказалась немного серьезнее, чем я полагал. Но теперь вполне здоров.
Три недели провел я в каждодневном общении с французом майором Шассом. Скажу без преувеличения: многое мне яснее стало от этих разговоров. Умный и благородный человек в полном смысле слова. Ты скоро сама в этом убедишься, ибо… письмо сие он тебе сам доставит. Прошу я тебя и маменьку отнестись к нему ласково и приютить на время. Разрешение испросил я у здешнего воинского начальника, пленными ведающего. Смело сказать могу, что Шасс другом мне сделался, и одним из ближайших. Не вечна война нынешняя и вражда между народами нашими, величайшими в Европе. Не должно и о том забывать, что Франция нам дорогу к освобождению народа показала. Оставлять его здесь никак нельзя. Человек он гордый и несговорчивый, а плен, душа моя, дело нешуточное. К тому ж зима, пища плохая, болезни кругом.
Война, как слышим повседневно, крайнего ожесточения достигает, так что испанские ужасы перед тем бледнеют. Весь народ поднялся.
Теперь о тревогах моих. Три недели уже нет от Настеньки писем. Верно знаю между тем, что почта из Ярославля была. Знаешь ведь ты, что провел я с нею как с женой моей ровно четверо суток всего. Не променяю я эти четыре дня на четыре года жизни. Но была ли она так же, как я, счастлива? Понимает ли, как люблю я ее?
Брак наш без согласия матери ее заключен. Воля ее высочества для тещи моей, конечно, закон, но что внутри она чувствует? Теща же, как я из последнего письма Настенькиного понял, должна была к ней приехать.