Правда, по мере того как эшелон с интернированными солдатами и офицерами приближался к цели, местность вокруг становилась все более цивилизованной. Среди лесов стали попадаться проплешины полей, все чаще встречались большие деревни или небольшие городки. Но это были далеко не все особенности пейзажа. Летом в этих краях гремела ожесточенная Смоленская битва, когда большевистские войска и ударные части «марсиан» остановили и разгромили лучшие части подвижных соединений вермахта, и теперь следы тех яростных боев то тут, то там виднелись по обе стороны от железнодорожного пути. Иногда это были немецкие солдатские кладбища с ровными рядами аккуратных березовых крестов, а иногда – кучи битой и искореженной немецкой техники, которую явно приготовили к отправке на переплавку. Возможно, именно поэтому настрой в эшелоне носил такой похоронный оттенок. У сражавшихся тут в августе-сентябре кригскамрадов, попавших под удар разъяренных «марсиан», не было даже малейшего шанса на выживание.
Добавляло мрачных предчувствий и враждебно-отстраненное отношение сопровождавшего эшелон конвоя «марсиан». Нет, эти закованные в тяжелые доспехи суровые воины, лица которых закрывали маски, требовались не для того, чтобы предотвращать побеги. Немецких солдат и офицеров предупредили, что любой из них может бежать в любое время, и гнаться за ним никто не будет, но только пусть потом беглец, оказавшийся в застенках «Смерша» или в руках злых местных жителей, пеняет только на себя. «Марсианский» конвой был необходим для того, чтобы обозначать принадлежность эшелона к Экспедиционному корпусу, что дает ему права экстерриториальности, а также для предотвращения инцидентов с представителями местной власти, в том числе с чересчур ретивыми сотрудниками НКВД.
В то же время находившийся в том же эшелоне генерал от инфантерии Вальтер фон Брокдорф-Алефельд пребывал во вполне сносном состоянии духа и даже старался приободрить своих подчиненных. При этом никто не знал, что этот совсем еще не старый пятидесятитрехлетний человек испытывает ужасные ревматические боли, особенно обострившиеся у него с началом русской зимы. А он страдал, мучился и не подавал виду, чтобы все подчиненные видели, какой у них бодрый и деятельный командующий. Генерал терпел боли, почти не прибегая к лекарствам, в том числе и потому, что не хотел становиться наркоманом подобно Герингу. На то время единственным сильным болеутоляющим в Европе был морфий, а с этим веществом шутки плохи, зависимость от инъекций проявляется почти сразу. И неизвестно еще, что хуже: постоянно терпеть боль или же попадать в зависимость от очередного укола или таблетки.
И вот сейчас, разглядывая темную громаду, угрюмо возвышающуюся на фоне постепенно светлеющего серого неба, вслушиваясь в странные, ни на что не похожие, звуки расположенного поблизости аэродрома «марсиан», генерал ощущал странную смесь волнения и усталости. Он, как Моисей, подвел свой народ к окраине безжизненной пустыни, но мир, скрывающийся за этой мрачной громадой, являлся для него полной неизвестностью. Восемьдесят лет тому вперед… Он знал, что Германия, пусть и с несколько уменьшившейся территорией, урезанная в пользу Польши, Франции и Чехословакии, все еще существует на карте Европы, но не мог представить себе, какой стал его Фатерлянд за эту пропасть лет. Аристократ и монархист, он с тяжелым чувством в душе предполагал, что раз в Германии не была реставрирована монархия, он может увидеть некую реинкарнацию Веймарской республики – то есть самую гадкую и продажную вариацию государственного устройства, какая только может существовать в этой стране.