37 глава
Пока еду домой позже, мне стало интересно, что бы сказала Мэри, если бы узнала, что я сегодня была в Кенсингтоне, если бы узнала, что теперь я видела, что он настоящий. Мэри поспорит — она аргументирует — что у меня есть полное право оплакивать потерю Джеса, Пита, Беллу, Кенсингтон и жизнь, которую я считала настоящей.
Она бы сказала: поскольку они были реальны для меня, теперь, когда они ушли, я должна скорбеть о них. Эта та логика, которую я всегда ненавидела. Не стоит привязываться к тому, что не реально. Или к людям, которых не существует.
Поэтому я не плачу из-за утраты, пока еду вдоль Тихоокеанского побережья, преодолевая мили между Кенсингтоном и мной. Вместо этого, я смеюсь. Я смеюсь, потому что должна была знать, что все это не настоящее; это было так очевидно, теперь, когда я думаю об этом. Я оставила себе такую огромную подсказку, прямо в центре моего бреда:
Не было никакой возможности по-настоящему преодолеть волну, неважно как сильно я этого хотела. К тому времени, как я добралась домой, я решила специализироваться в математике, когда поступлю в Стенфорд. Ничего подобного, только мнимые числа.
За исключением, конечно, имеющихся.
Я иду в свою комнату и закрываю дверь. На следующий день мама отдала обратно мой блокнот, который она забрала у меня несколько месяцев назад, ту, в которой я хранила все свои заметки, когда думала, что живу в доме Пита. Эта давно позабытая на моем рабочем столе ложь, но теперь я открываю ее, пробегая пальцами по своим каракулям. Даже мой почерк не похож на мой — неаккуратный, даже страшно смотреть. Почерк человека, имеющего психическое расстройство. Я с шумом закрываю блокнот и кидаю в мусорную корзину по столом.
Вчера на терапии Мэри спросила у меня, говорила ли я когда-нибудь Джесу, что люблю его. Я не ответила ей. Уже воспоминания — или как я должна называть то, что помню из своих иллюзий — начинают постепенно угасать. Они нечеткие, как картинка, на которую кто-то пролил ведро с водой, границы между каждым изображением размываются, пока не становятся расплывчатыми. Она толкнула меня; я должна была любить его, сказала она, если собиралась сбежать вместе с ним, путешествовать по миру вместе с ним, отдавая всю свою жизнь — школу, семью, друзей — только чтобы быть с ним. Я должна была его любить, снова сказала она. Разве нет?
На самом деле, я никогда ей не рассказывала, что собираюсь сбежать с Джесом. Должно быть, я сказала что-то об этом, когда была в полубессознательном состоянии , бесконечно бормоча, вызывая свой сон. Должно быть, она делала заметки, когда сидела у моей кровати.
Я отказаывалась ей отвечать. И, конечно, не сказала ей, что, когда я проснулась в психбольнице несколько месяцев назад, моя первая мысль была о том, что я тоже его люблю. В воде, когда он пытался спасти меня — когда он сказал, что любит меня — у меня никогда не будет возможности сказать ему то же самое; вода обрушилась на меня так быстро, я едва успела открыть рот, чтобы перевести дыхание, не говоря уже о произношении четырех слогов.
Я решила, что на следующей неделе я отвечу Мэри на последний вопрос. Я скажу ей, что не говорила Джесу, что люблю его, потому что нельзя любить кого-то, кто не существует. Какой бы ни была эта боль в моей груди, это не может описать боль, от его потери, потому что его никогда не было здесь. Эта боль — только пустота.
На следующее утро, когда я делаю себе миску каши, я обнаруживаю, что у нас нет молока. Позже мама пошлет меня в продуктовый магазин. Она больше не думает дважды, прежде чем отправить меня куда-нибудь. Это даже немного раздражает, как быстро она это говорит:
— Венди, дорогая, ты можешь взять это?
Всего несколько недель назад, это не имело никакого значения. Несколько недель назад, я волновалась, когда отправлялась за молоком. Улыбаюсь, пока ем свои сухие хлопья, огромная голова Наны покоится на моих коленях — полагаю, это прогресс. Я даже еще не потрудилась одеться; я все еще одета в пижамные брюки и майку, которые я стащила у Майкла несколько лет назад, еще до их с Джоном исчезновения.
Он носил эту одежду на пляже и она стала такой мягкой и выцвела на солнце, поэтому, когда она попала в стопку моего белья, я ее не вернула. Он дулся и пыхтел, глядя на эту рубашку, но я никогда не признавалась ему, что у меня был весь комплект, спрятанный на дне моего комода, ожидающий, когда я возьму его с собой, когда закончу колледж, как маленький кусочек дома.
По крайней мере, теперь мне не придется его скрывать. Я подбрасываю последний из моих зерновых в тарелке, когда отец заходит и блокирует мне дорогу через переднюю дверь.