По крайней мере, дом такой же формы, как я его помню, словно зеркальное отражение дома Пита, на скале в другой стороне Кенсингтона. Я направляюсь в гараж, вспоминая коллекцию досок для серфинга, которые я видела там, когда в первый раз встретилась с Джесом. Может, хотя бы там найдутся какие-нибудь следы от него.
Но здесь ничего нет — только еще одна пустая комната.
Выхожу через переднюю дверь и спускаюсь вниз по заросшей дороге, которая приведет к дому Пита. Когда я его вижу, то срываюсь на бег. Может, кто-то из компании Пита все еще здесь живет; может быть Хьюи или Мэтт ждут по ту сторону двери. Но в доме беспорядок; здесь пахнет плесенью, как если бы волны поднялись над океаном и залили это место. Раздвижные стеклянные двери, которые ведут на задний двор, широко открыты; несколько чаек перелетают из гостиной. Они сделали этот дом своим.
Плитка пола, которая всегда была блистательно белой, где Пит раскладывал одеяла и где мы все ели ужин, который я приготовила, покрыта перьями и пометом. Птицы кричат на меня в знак протеста, пока я иду на задний двор, к одной знакомой здесь вещи: к шуму волн. Скалы опускаются так прямо и резко, что я делаю шаг назад, опасаясь, что я упаду. Камни негладкие и зубовидные. Невозможно было бы построить лестницу в этих скалах. Не могу понять, зачем кому-то этого хотеть.
Потому что ниже меня нет пляжа. Вода доходит прямо до скал. Там нет идеального треугольника белого песка. Грубые и неспокойные волны направляются прямо в стены скал, брызги сталкиваются с камнем. Серфинг на них может быть смертельным.
Это как если бы океан полностью поглотил мои воспоминания.
Я останавливаюсь у подъездной дорожки дома Фионы. Я сказала родителям, что собираюсь заглянуть к ней, когда уходила утром из дома и, конечно, они мне поверили, теперь, когда я снова стала нормальной.
Домой к Фионе со школы на выходные — она уехала в колледж в обычное время, в сентябре, как и многие другие — и спустя несколько месяцев, она в восторге увидеть меня лично.
— Ты так хорошо выглядишь, Вен, — визжит она, пока мы приветственно обнимаемся.
Я смеюсь, а Фиона качает головой.
— Нет, я серьезно. Не знаю, с тех пор как этим летом… Я имею в виду, ты выглядела хорошо, даже когда появилась здесь обкуренная.
— Теперь я знаю, ты просто была очень милой.
— Нет, — настаивает Фиона. — Правда.
Я обнимаю свою лучшую подругу и снова ее обнимаю, пока она восхищается моей новой машиной. Я позволила ей покатать нас от ее дома в горы, когда мы поужинали. Я спускаю окно вниз и вдыхаю аромат эвкалиптовых деревьев, выстроенных по ее окрестностям, стирая следы океана.
Мне хочется извиниться перед ней, сказать, что она была права все это время. Но вместо этого, я слушаю ее рассказ о разрыве с Дэксом, о милом парне, который живет на ее этаже в общежитии, о профессоре, которым она увлечена, о женском братстве, в которое она решила вступить.
— Нет, — добавляет она быстро, как будто переживает, что может меня обидеть. — Я никогда не узнаю тех девушек так, как знаю тебя.
Не уверенна, знаю ли я себя. Я была так уверенна, что мое лето под солнцем было настоящим, так уверенна, что Фиона и Мэри, и мои родители ошибались. Я вообразила себя детективом в поисках подсказок, но оказывается, что мой мозг просто построил какую-то сложную охоту на мусор для меня, этот же способ я использовала для братьев.
Закрываю глаза и вспоминаю день, когда мы с Фионой встретились в детском саду; мы сразу стали подругами, потому что у нас были одинаковые фиолетовые рубашки в полоску. Мы держались за руки в первый день в средней школе, напуганные старшеклассниками, — казалось, все они были на фут выше нас. Помню день, когда Фиона сдала свой тест на вождение и и первый день выпускного года, мы шли бок о бок и хихикали, потому что теперь новички выглядели такими маленькими.
Я до сих пор слышу, как она с гордостью впервые назвала Декса своим бойфрендом и я все еще чувствую, как крепко она меня обнимала, даже когда думала, что я схожу с ума. Как, вроде бы и было. Я улыбаюсь. У меня много воспоминаний, которые были по-настоящему. Бедная Фи была права. Думаю, что она действительно знает меня лучше всех. Она сразу же поняла, что я придумала Кенсингтон, Пита, Беллу, Джеса.
Все эти деньги, которые родители потратили на терапию и докторов, все эти анализы подтвердили, что я создала мир, где могла забыть тоску по братьям, потому что была слишком занята, чтобы влюбиться и быть любимой, пока моя фантазия не привела меня к Ведьминому дереву и все это, наконец, затрещало по швам. Мне нужно увидеть то, что видели братья; я даже вообразила, как кто-то раскрывает их смерть для меня. Фиона не могла рассказать все непринужденно.
Я вытягиваюсь через переднее сиденье, чтобы сжать руку Фионы на моем новом руле. У меня есть лучшая подруга, которая настоящая, которая любит меня, которая пыталась спасти меня, когда я сходила с ума. Мне не нужны Пит и Белла, мне не нужен Джес. У меня есть что-то настоящее, прямо здесь.
— Конечно нет, — отвечаю я наконец. Я замолкаю, растягивая лицо в улыбке. — На самом деле, мне кажется, что ты знаешь меня лучше, чем я сама.
37 глава
Пока еду домой позже, мне стало интересно, что бы сказала Мэри, если бы узнала, что я сегодня была в Кенсингтоне, если бы узнала, что теперь я видела, что он настоящий. Мэри поспорит — она аргументирует — что у меня есть полное право оплакивать потерю Джеса, Пита, Беллу, Кенсингтон и жизнь, которую я считала настоящей.
Она бы сказала: поскольку они были реальны для меня, теперь, когда они ушли, я должна скорбеть о них. Эта та логика, которую я всегда ненавидела. Не стоит привязываться к тому, что не реально. Или к людям, которых не существует.
Поэтому я не плачу из-за утраты, пока еду вдоль Тихоокеанского побережья, преодолевая мили между Кенсингтоном и мной. Вместо этого, я смеюсь. Я смеюсь, потому что должна была знать, что все это не настоящее; это было так очевидно, теперь, когда я думаю об этом. Я оставила себе такую огромную подсказку, прямо в центре моего бреда:
Не было никакой возможности по-настоящему преодолеть волну, неважно как сильно я этого хотела. К тому времени, как я добралась домой, я решила специализироваться в математике, когда поступлю в Стенфорд. Ничего подобного, только мнимые числа.
За исключением, конечно, имеющихся.
Я иду в свою комнату и закрываю дверь. На следующий день мама отдала обратно мой блокнот, который она забрала у меня несколько месяцев назад, ту, в которой я хранила все свои заметки, когда думала, что живу в доме Пита. Эта давно позабытая на моем рабочем столе ложь, но теперь я открываю ее, пробегая пальцами по своим каракулям. Даже мой почерк не похож на мой — неаккуратный, даже страшно смотреть. Почерк человека, имеющего психическое расстройство. Я с шумом закрываю блокнот и кидаю в мусорную корзину по столом.
Вчера на терапии Мэри спросила у меня, говорила ли я когда-нибудь Джесу, что люблю его. Я не ответила ей. Уже воспоминания — или как я должна называть то, что помню из своих иллюзий — начинают постепенно угасать. Они нечеткие, как картинка, на которую кто-то пролил ведро с водой, границы между каждым изображением размываются, пока не становятся расплывчатыми. Она толкнула меня; я должна была любить его, сказала она, если собиралась сбежать вместе с ним, путешествовать по миру вместе с ним, отдавая всю свою жизнь — школу, семью, друзей — только чтобы быть с ним. Я должна была его любить, снова сказала она. Разве нет?
На самом деле, я никогда ей не рассказывала, что собираюсь сбежать с Джесом. Должно быть, я сказала что-то об этом, когда была в полубессознательном состоянии , бесконечно бормоча, вызывая свой сон. Должно быть, она делала заметки, когда сидела у моей кровати.