Так же выбрал он и высоту мачт для антенны. Шестьдесят метров. Почему шестьдесят, а не девяносто, или сто, или сто двадцать, никто не знал. Не знал и он сам. Просто ему так показалось. И все ученые расчеты должны были смириться перед этой властной интуицией.
Но сама антенна представляла собой огромную воздушную сеть сложного переплета. Десять высоченных мачт выросли на скалистой площадке Польдью, как фантастические марсианские башни. Волны океана накатывали где-то внизу, у их подножия.
А там, в Америке, на восточном берегу приемная станция была попроще, скромнее. Хотя и там, на еще более голом сумрачном мысу Нью-Фаундленда с шуршащими внизу льдинами, встали на гигантских металлических ногах четыре таких же «марсианина», словно сошедшие со страниц фантастики Уэллса (в те дни вышел его новый роман «Борьба миров», им все зачитывались).
Огромные средства. Огромные затраты технических, человеческих сил. Он не любил утруждать себя лабораторными точными измерениями, математическими расчетами. Но он часто повторял свое любимое изречение: «Деньги — единица измерения».
Маркони отправился туда, на дикую оконечность Северной Америки, чтобы быть там на месте, где должны появиться доказательства его успеха. Знаки на ленте или писк в наушниках приемной станции.
Но, увы, первые попытки были совсем неудачными. Несмотря на все старания, в условленное по расписанию время приемник в Нью-Фаундленде никаких сигналов не обнаруживал. Только беспорядочный шорох атмосферы. Ученые предсказатели могли порадоваться: ага, мы же предупреждали! Акционерные кабельные компании могли злорадствовать: ага, куда же годится ваше средство на дальние расстояния!
Маркони упрямо повторял попытку за попыткой.
Наконец в один ясный декабрьский день приемник уловил сигнал. Вернее, одну букву. Букву «С» — простейшая в телеграфном алфавите. Три точки. Три точки и ни одной черточки. Тук, тук, тук. И ничего больше. Сигнал, в общем-то, не заключающий в себе никакого смысла. Только три точки.
Но это неспроста. Точки передавать по беспроволочному телеграфу куда легче, чем тире. И Маркони выбрал, конечно, самое легкое. Ему не надо было передавать ничего осмысленного. Опыт его не вызывался пока никакой практической необходимостью. Пока только символ. Красивый жест, обещающий лишь что-то в будущем.
Но даже три сухие, невыразительные точки при умелом обращении могут стать источником шумного успеха. Вслед за своими точками Маркони прибывает в Нью-Йорк. Еще с палубы парохода он видит на пристани огромную толпу. Америка его ожидает.
Он делает улыбку и машет рукой, но только как бы в ответ на приветствия. Говорит своим ассистентам: журналисты! И это звучит предостерегающе. Ассистенты помнят поучения Маркони: «Журналисты назойливы во всех странах света. Но в Америке они свирепы. Против них можно еще устоять, если держишь себя независимо. Но беда тому, кто не умеет скрыть, что ищет их поддержки! Тогда они загрызают».
Маркони выдерживает первый штурм газетчиков. Он таинственно щурится, будто энает что-то про себя особое. Потом произносит не торопясь, отчетливо фразу:
— Три точки через океан стоили двести тысяч долларов.
Больше ничего не сказано. Устал с дороги, после такого опыта. Подробности завтра. Ровно в полдень он ответит на все вопросы. Любопытство газетчиков достаточно раздражено и брошено первое семя эффекта.
«Три точки — двести тысяч» — эта фраза облетает все вечерние издания. Легко прочитать и легко запомнить. В ней совмещены столь простые, ясные факты, что не требуется никакого умственного усилия, чтобы насладиться их значением. Американский деловой гражданин потрясен размахом. Нью-йоркский журналист преисполнен благожелательности к изобретателю столь ходкого материала: ударная информация. И всем не терпится: что будет завтра в полдень?
Кстати, это неплохой тоже ответ держателям акций «Общества Маркони», которые ворчат, что он тратит баснословные суммы на свои опыты. Они должны понять, что должно следовать за таким газетным успехом.
Часы бьют двенадцать, когда Маркони, энергичный, подтянутый и элегантный, входит в приемный зал отеля, где была назначена встреча с корреспондентами. Он любит точность, зная, что она не только удобна в деловом отношении, но и может послужить пищей для газетных строк. «Ровно в полдень…» — это всегда звучит. Его пристрастие к точному времени так велико, что он возит всегда в чемодане несколько штук часов и, где бы он ни остановился, развешивает их по стенкам. Одна из тех эффектных странностей, которую несомненно отметят будущие биографы.