Мы никогда не гуляли по этажу, на котором находилось отделение черепно-мозговой травмы. Однажды я видел семью с четырьмя маленькими детьми, которая проходила мимо. Внезапно муж начал кричать и метаться, его поведение полностью изменилось. Мать плакала, дети жались к ней. Его пришлось увести. Черепно-мозговая травма ужасна. Внешне больные могут остаться такими же, но внутри это совершенно другие люди.
В больнице я увидел страдания от боли, одиночество калек, узнал, как можно избавиться от старых и бесполезных, увидел, как многие молодые люди прощаются с наивностью. Я был полностью огражден от этих страданий, пока несчастный случай не показал мне их громадность. Некоторые из молодых людей живут по году в таких центрах. У них нет ни телевизора, ни радио, ни посетителей. Они прячутся и плачут в плену страданий, вины и чувства невероятной несправедливости.
Сирил, один из наших пациентов, страдал от прогрессирующей болезни. Он медленно умирал в своей крошечной коляске. Однажды вечером он устроил представление. Аудитория была особенной – только пациенты, и Сирил на сцене. Его шутки заставляли нас плакать от смеха. Судорожно двигаясь из-за хронической усталости, он исполнил стриптиз, во время которого снял не только одежду, но еще и разобрал свою коляску вместе с колесами, потому что их нельзя купить на пособие.
Мы смеялись вместе с Сирилом и остальными до раннего утра. Беатрис свернулась калачиком напротив меня на моей маленькой кровати. Он уснула на моем плече. Мы никогда не чувствовали такого умиротворения. За детьми присматривали друзья.
Мы страдали бы меньше, если бы никогда не проснулись.
*
Беатрис была измотана. Она не отходила от меня шестнадцать месяцев. Ее болезнь, кажется, шла своим чередом. Но это была ловушка. Чем больше энергии она отдавала мне, тем большую цену она должна будет заплатить, когда придет ее время.
Я был счастлив в Керпапе. Беатрис со всеми подружилась. Наши дети разделили между собой пациентов, и каждый ухаживал за своей половиной. Я продолжал работать, принимал решения. Я держал все под контролем. Беатрис надо было отдохнуть. Ей надо было сменить обстановку, чтобы привыкнуть. Она не хотела уезжать, но я настоял. Наконец, она позволила себе провести три недели на Корсике.
Полная катастрофа и для нее, и для меня. Я не сетовал из-за утраты своего тела; я продолжал жить только благодаря ее присутствию. Меня сразу же стала душить депрессия. Я похоронил себя в своей кровати. У меня не было сил говорить.
Психотерапевты пытались помочь мне придать значение несчастному случаю. Боялся ли я, что Беатрис умрет? Жертвовал ли я собой вместо сотен людей, которых хотел уволить, впервые за пятьдесят лет, винодельческий дом Поммери? Меня всегда бросало из крайности в крайность. Была ли это одна из таких же гонок? Хотел ли я быть ближе к Беатрис, разделить с ней ее страдания, понять ее беспокойство? Возможно...
Она была далеко, и меня словно не существовало. У меня не было ни воли, ни желания. Только привычка удерживала меня левитирующим на водяном матрасе. Я хотел спать, но не мог. Меня донимали мысли. Я пытался поддержать ее, улучшить ее самочувствие, но я тоже в ужасе убежал. Как я мог быть таким трусом? Я хотел исчезнуть.
Письма, которые она присылала мне каждый день, были пронизаны ее болью. Она боялась, что не справится. Дети плохо себя вели. Ей было ужасно одиноко в горах Корсики – больше не было нежности. Поцелуи, объятия, нежность рук, детская головка на твоем плече – переживем ли мы опять эти ощущения? Я боялся за нее, одинокую и утомленную. Обретем ли мы опять уверенность? Мы никогда не планируем катастрофы.
Новый компаньон
После года реабилитации в Бретани мы не вернулись Ла Питанс. Беатрис перевезла нас в красивую квартиру на первом этаже в центре Парижа. Она полностью подготовила для меня квартиру. Мой тесть обратился в медицинскую службу вооруженных сил, в результате чего Жан-Франсуа, молодой легионер, раненый во время войны в Персидском заливе, должен был помогать мне с поездками. Это был немногословный парень, живший с волкодавом. Первые три месяца все было хорошо, пока Беатрис снова не попала в больницу. Я попросил Жана-Франсуа забрать меня из больницы в восемь вечера. Его не было до одиннадцати. Наконец, он появился и молча затолкал меня в свой переоборудованный фургон. Дорога домой напоминала сцену из боевика. Он ни разу не остановился на красный. Мое кресло кидало из стороны в сторону. Внезапно он нажал ручной тормоз, когда загорелся зеленый свет, из-за чего автомобиль развернуло поперек дороги, и молча выпрыгнул из машины. Он избил двух человек, которые ехали позади нас и, видимо, пытались объехать, пока он выделывал зигзаги. Затем он опять уселся за руль в молчаливом ступоре, чтобы отвезти меня домой. Я был зол и беспомощен; я подождал, пока он уложит меня в кровать, а потом сказал, что не нуждаюсь больше в его услугах. Он с достоинством заявил, что снова запил. Мы разошлись полюбовно.
Абдель был первым, кто откликнулся на объявление. Всего было девяносто соискателей, среди них один француз. Методом исключения я остановился на Абделе и французе и решил дать каждому неделю испытательного срока. Я чувствовал, что Абдель был своеобразным человеком, он хорошо разбирался в разных ситуациях, проявлял почти материнскую заботу. Более того, он хорошо готовил, хоть и устраивал на кухне беспорядок.
Француз имел неосторожность сказать, что привести в дом мусульманина – то же самое, что впустить в дом дьявола. Это было ошибкой, и я нанял Абделя в тот же день. Мы выделили для него однокомнатную квартиру площадью в двадцать квадратных метров на верхнем этаже. У него было жилье, питание, прачечная и хорошее жалование. Он как-то признался мне, что впервые в жизни к нему относились с уважением. Прежде он перебивался случайными заработками и получал гроши. Абдель был безмерно горд тем, что иногда бросал работодателей в первый же день, после того, как распускал руки при необходимости научить их хорошим манерам. Это мне еще предстояло выяснить.
Однажды он рассказал мне о травме, которую пережил в детстве, и я увидел слезы разочарования на его лице. У его родителей было более десяти детей. Когда ему было три года, его отдали дяде по отцовской линии, у которого не было детей. Видимо, это было привычно для Алжира в то время, но Абдель так и не смирился с этим. Привыкнув к жизни озлобленного одиночки, он почувствовал, что в нашей семье его принимают радушно.
Он затаил обиду на весь мир. Его рост был всего метр семьдесят, и чтобы компенсировать его, он стал невероятно сильным. Он набрасывался на любого, кто «не уважал» его, и на мужчин, и на женщин.
– Это неправильно, бить женщину, – говорил я ему.
– Тогда ей не следовало называть меня грязным арабом.
Естественно, он не стал бы упоминать тот факт, что он прибавил скорости, когда женщина еще была на пешеходном переходе, или подрезал ее, или она просто не отреагировала на его шаблонную фразу в попытке познакомиться, это могло быть что угодно.
Некоторые женщины отказывались от его ухаживаний, но я был поражен тем, сколькие этого не сделали. Я даже видел, как некоторые записывали свои телефонные номера на ладони, хотя их мужья были неподалеку, и похоже, это не сдерживало интерес Абделя. Одна женщина приняла его заигрывания, несмотря на то, что была с матерью и дочерью.
Надо сказать, он был очень забавным и обладал невинным нахальством, которое, должно быть, пробуждало в них инстинкт покровительства, даже если он и в самом деле походил на дьяволенка.
Однажды днем позвонила женщина, она кричала и плакала. Я успокоил ее и попросил рассказать, в чем дело. Я не поверил своим ушам. Она познакомилась с Абделем в полдень того же дня. Она попросила его сводить ее на обед. «Без проблем», – ответил тот, что было удивительно, так как он отказывался тратить деньги на тех, кого завоевал.