Беа ушла. Летиция и Робер-Жан все еще были здесь. Вчетвером мы чувствовали себя счастливыми.
Когда боль была особенно сильна, я считал, что ничто не может мне помочь, и голова просто взорвется: глаза закатывались, тело извивалось, и я днями не разговаривал. От отчаяния я отрекался от мира. Я погружался в забытье лишь с одной целью: чтобы жить ради наших любимых детей.
Впервые мне стало одиноко в своей кровати, когда мать Беатрис сказала, что больше ничего нельзя сделать, несмотря на слова врачей. Не осталось ничего. Ничего не осталось от прекрасного присутствия Беатрис, кроме постоянной боли в горле. Ничего не осталось, кроме инвалидности, от активного человека, сломленного утратой Беатрис. Осталось только переживание за детей. Я лежал в кровати. В доме все пошло прахом. Селин, гувернантке, было все равно. Мне тоже. Только несколько человек все еще навещали нас троих. Разумеется, родители Беатрис, ее сестра Анн-Мари, несколько давних подруг, уставших бороться с моей депрессией.
Остальные члены семьи вели себя очень осторожно, пораженные нашим молчанием и своим стыдом. Только дети напоминали мне о происходящем; пунктуальный и сострадательный звонок тети Элейн в 9.10; беспорядок Абделя; сиделки по утрам, причем на некоторых я даже не смотрел; и Сабриа, сиделка, ставшая мне другом.
Я любил Беатрис. Шли дни, и я нашел то, что она писала. Кроме нескольких черновиков писем, адресованных мне, когда я подолгу путешествовал за границей, все, что мне удалось найти, были записи о ее страданиях. Почти двадцать пять лет неимоверного, всепоглощающего счастья, столько всего, чем мы наивно восхищались – теперь же, все, что осталось, это пугающие страницы, полные одиночества и сомнений.
Когда умерла мать Летиции, она прочла ее записи, и это повергло ее в шок. Я нашел вырванные страницы и два маленьких дневника, зеленый и красный, где каракулями были написаны ужасные слова. Я жалел, что нашел их. Они затмевали все счастливые моменты наших жизней.
После прочтения одной из ее жалоб я несколько дней оставался в постели. Я был слеп из-за своей гордыни. Я ничего этого не знал. Я стал думать практически только об этих записях. Днем я прикрепил их над кроватью; ночью я не мог выносить того, что они лежали рядом на столике. Я хотел отвернуться от них, на ту сторону, где спала Беатрис, но мне удавалось лишь наклонять голову, давая выход слезам.
Точной даты на них не было указано. Я едва насчитал двадцать страниц. Каждое слово сочилось криком отчаяния. Некоторые отрывки напомнили мне о забытом. В них было горе такой силы, какое могло быть только у женщины, пережившей недоношенный плод или выкидыш; тревога женщины, пораженной невидимым раком, женщины, прекрасной в глазах других, но думающей, что гниет изнутри; изнеможение человека, который ждал так долго, и не получил желанного. И затем, когда силы покинули ее, она пережила последний большой удар, когда ее любимый человек сломал шею о землю, о ту самую землю, которой она хотела нежно накрыть себя, когда придет ее время.
Она превратилась из горестной, любящей души в пьету48, на чьи плечи пала ноша раздробленного тела. Она, измученная женщина, воскресила меня. Ирония. Она спряталась за улыбкой. А я в то время бежал во все стороны, бежал от ее кровоточащих ног, гниющей крови, борьбы за жизнь. Но я все бы отдал, чтобы снова обнять ее на большой кровати, горько улыбнувшись в глаза Беатрис, прятавшей столько слез, женщины, заслужившей сострадание за долгие годы.
Я решил вернуться в Крест-Волан49, найти место крушения, и, если так можно сказать, попытаться снова взлететь оттуда в своем кресле. Словно ребенок, да, я знаю. Но моими настоящими друзьями были сумасшедшие, невероятные парни на крыльях, которые Беа никогда не нравились. Их переполняло чувство вины, и я хотел помочь им. Я хотел поймать ветер, который поднял бы меня на три-четыре километра вверх. Я громко прокричал бы своей жене, там, наверху, как иногда, по ночам. Среди великолепных видов гор, я бы приблизился к ней. Иногда меня посещало смутное желание присоединиться к ней, такое же, когда я хотел покинуть ее после аварии. Это было неразумно и несерьёзно.
Мне также понравилась идея Абделя по поводу парного полета, и он внушал всем, готовым его слушать, что это не его идея.
*
Мои друзья сконструировали особое кресло, которое надувалось, когда крыло набирало скорость, и которое смягчило бы мою посадку. Ив, летевший со мной, управлял полетом. Мы решили, что я буду давать ему команды поворотом головы. Если я смотрю влево – повернуть на указанный угол; если я смотрю вниз – тормозить; если вверх – отпустить тормоз. Мы поднимались в воздух трижды. Вся команда вела нас и помогла набрать скорость для взлета. Медленно наклонив голову, я дал Иву сигнал, что необходимо немного притормозить, и мы полетели.
Я по-новому пережил чувство полета, или, по крайней мере, пережила моя голова – остальная часть тела ничего не чувствовала. Мы летели обычным маршрутом. Один раз Ив крикнул на меня из-за того, что я сильно рискую: мы близко подлетели к лесу. Но я знал, что слегка зацепив верхушки деревьев, мы получим достаточно теплого воздуха для полета и сможем взлететь над горами, что находились за несколько сотен метров от нас, увидеть Альбертвильскую долину, опуститься ниже, а затем резко подняться к вершине. Ив сомневался, но я настоял на том, чтобы он следовал моим указаниям. И вдруг мы поймали хороший ветер. Мы поднимались вверх! За пару секунд мы поднялись на сотни метров. Мы кружили над вершиной, делая большие круги. Какой вид! Мы попытались вернуться на прежнюю высоту, но условия не позволяли, поэтому мы нырнули вниз к лесу. Мы летели за птицами, следовали за другими парапланами. Мы могли остаться там навсегда, но Ив намекнул, что пора возвращаться. Мы летели больше полутора часов. Я не чувствовал усталости. Я словно заново родился. Мы обошли последнюю скалу и направились к сельскому домику. Чтобы поставить окончательную точку и сохранить чувство, что мы сделали все возможное, я направил Ива к склону над домиком и попросил выполнить несколько бреющих полетов. Мы спускались зигзагами над склоном, на расстоянии менее трех метров от земли. Как это восхитительно! В лицо нам дул приятный ветерок, и Ив спускался вниз. Но вдруг, не успели мы приземлиться, ветер поменял направление. Нас уносило со скоростью более сорока километров в час. Я не мог помочь ему затормозить; мы ускорялись. Мое лицо пыталось затормозить нас. После того, как нас протянуло по земле около двадцати метров, мы остановились и захохотали, и от этого засмеялись наши друзья, которые к нам присоединились. Мое лицо заливала кровь. Несколько недель меня украшали последствия этого приземления, но невозможно описать, насколько мне стало легче.
Когда я возвратился в Париж, я сказал кое-что о своем приключении. Кроме Летиции никто не подозревал о моей безответственности.
Корсиканская душа
Я был на Корсике, когда прошло лишь несколько месяцев после смерти Беатрис, в башне, окруженной горами, месте, которое она особенно любила. Ставни на окнах в моей спальне были закрыты. Я почувствовал, как во мне сгущаются тени. Днем ранее я попытался надиктовать свои мысли на магнитофон, но пленка почему-то осталась чистой. За моими солнцезащитными очками собрались слезы усталости, грусти и смирения.
Пришел мой двоюродный брат Нунс. Он попытался рассмешить меня и поговорить о полете в моем кресле, о вновь совершенном в прошлом месяце преступлении, но меня снова охватила грусть, я почувствовал жжение в глазах. Я дремал, но холодный ветер с гор разбудил меня. Зазвенел колокольчик: корова соседа. Я позвал. Экономка Франсуаза вошла с криками. У меня не было сил поговорить с ней о Беатрис, несмотря на то, что она собственноручно организовала мессу в память о ней в соседней Алате, пока мы хоронили ее на острове. Я сказал ей, что мы вместе пересмотрим фотографии в другой раз. Она перечислила людей, которые любили Беатрис, а затем добавила, насколько отдаленность этих гор в Корсике спасала ее, когда она переехала сюда двадцать лет назад, после смерти ее единственной дочери. Я знал, что это правда, но от этого стало больно. Она принесла мне бутылку своего домашнего персикового ликёра, который мы с Беатрис обожали, но на вкус я почувствовал лишь горечь персиковых косточек. Мы вместе смотрели на долину. Два канюка50 появились на горизонте, наверное, нашли восходящий поток воздуха. Вечер был таким спокойным; в конце концов, даже корова перестала жевать. В фонтане плескалась вода. Смеркалось. На несколько сотен метров ниже находилась семейная часовня-усыпальница, которой я всегда очень гордился. Раньше я говорил, что хорошо знать, где мы проведем вечность. Это как раз то, что легче сказать, чем сделать.