Мне казалось, словно все кровеносные сосуды в мозгу лопнули. Я ничего не видел и не мог дышать. Абдель возился с катетером три часа. Время от времени катетер очищался, давление снижалось, а в мозг снова поступал кислород. Я уже подумал, что все прошло, но затем снова начались судороги.
Всю ночь Абдель провел за тем, что вычищал с помощью шприцов испражнения из моего мочевого пузыря. Утром я покрылся потом, кровать была мокрой, и боль вернулась. Я хотел быть с Беатрис, я ни на что не реагировал. Абдель вызвал «скорую». Они не могли ничем помочь. Оставалось только ждать, терпеть и не сопротивляться, радоваться временному облегчению, и опускать руки, когда боль возвращалась.
В больнице по выходным работал только один доктор. Это был кошмар. Но медсестры радовались, когда приезжал член семейства Поццо. Они рассказывали о былых временах, о праздниках в замке, которые они посещали. Доктор сказал, что велика вероятность операции, но Абдель начал слабо протестовать. Они решили поместить меня под наблюдение. С меня непрерывно ручьями стекал пот. В восемь часов паника повторилась. Затем доктор отправил меня машиной скорой помощи назад, в горы. Абдель уложил меня в кровать. Ночь была ужасной. На следующее утро мы думали, не вернуться ли назад. Наконец-то Абдель позвонил и попросил их прислать катетер большего диаметра. Я все еще сильно потел, но уже мог продержаться добрую половину дня.
Как раз во время этих событий, моя сестра Александра со своим сыном навестили меня. Я лежал в кровати, не в состоянии даже поздороваться с ними. В два часа ночи случился еще один сильный приступ. Не помню, чтобы я когда-нибудь переживал такие сильные мучения, подобно женщине, что рожает мертвого ребенка. Беатрис рожала нашего первого ребенка, стиснув зубы от боли и злости. Я громко закричал. Александра поднялась в комнату в самом верху башни. К ней со слезами на глазах присоединилась Летиция. Абдель никого не пускал в мою комнату, отчаянно пытаясь все уладить. Через час боль прошла, но меня пробрала дрожь, и я не мог закрыть рот. Абдель испугался, что я не смогу говорить, так как я сосредоточился на том, чтобы не прикусить язык. Я дышал резко и неглубоко. Потребовалось несколько часов, чтобы тело успокоилось. Утром Абдель проследил за тем, чтобы я выспался. В час дня, как назло, приехали кузены из Бастии. Я попросил Абделя усадить меня в кресло.
– Корсика уже не та, что раньше, – печально произнес Антуан.
Я издалека прислушивался к разговору. Александра слушала, поэтому я мог отдохнуть в чёртовом кресле в шляпе, солнцезащитных очках и джеллабе. Кружилась голова, большие капли пота стекали из-под шляпы. Элен, жена Антуана, заметила это. Я должен был просидеть до конца, в знак уважения к моим друзьям с севера. Элен – утончённая женщина с красивым лицом на тонкой длинной шее – перенесла пересадку костного мозга несколько лет назад и излечилась от рака. Когда Беатрис умирала, она была для нее смелой и чуткой подругой. Красивая и молчаливая, она наблюдала за миром глубоко посаженными глазами. А тем временем ее муж рассуждал о политической ситуации и наслаждался вкусом дикого кабана, которого приготовила Франсуаза.
Я попросил пригласить каменщика, так как хотел заменить временную надгробную плиту на могиле Беатрис плитой из розового корсиканского мрамора. Он был замечательным человеком с маленькой головой, худым лицом, густой рыжей бородой и проницательным взглядом. Он занимался изготовлением надгробных плит на протяжении двадцати восьми лет. Его спокойствие и чувство юмора освежили меня. Я рассказал ему о том, что помнил с детства его собратьев-каменотесов на выходе из морского кладбища Аяччо. Тогда там конкурировали между собой около пятидесяти каменщиков. А сегодня на Корсике остался только он один. Он гордился этим, но не собирался обучать своего сына этой профессии: «За обработкой камня нет будущего».
В конечном итоге временную плиту заменили мозаикой. Александра, по моему поручению проследила за работой. На мозаике были узоры из желтых хризантем и сиреневых ирисов – любимое сочетание Беатрис.
Сабрия
Только что Беатрис лежала на кушетке, и санитары приходили за ней... Проходили месяцы, началась депрессия, и я сдался.
Когда Беатрис танцевала, у меня голова шла кругом. Потом я продолжал ставить ее на ноги, хотя они были покрыты ранами. Двигались ли мы вообще когда-либо в такт?
В той безумной гонке я никак не поспевал за ее порывистой энергией.
*
В то парижское утро как обычно пришла молодая сиделка, чтобы поухаживать за мной пару часов. Однако на этот раз это была незнакомка. Она сказала, что ее зовут Сабрия. По-арабски ее имя означало «терпение».
Ей было столько же, сколько было Беатрис, когда я познакомился с ней. Я их путал, хотя у Сабрии были каштановые волосы, темные, бархатистые, миндалевидные глаза и гладкая кожа цвета абрикоса.
С тех пор я ждал ее каждое утро. Слыша, что она приехала, я закрывал, красные от горя и бессонницы, глаза и позволял ей открывать их. Она делала это на протяжении нескольких месяцев. Затем она брила меня, приближая свое лицо к моему, я снова закрывал глаза и обращал внимание только на ее нежные руки, снимавшие ночное напряжение. Ее запах одурманивал меня. Я хотел, чтобы она оставалась со мной, пока я не засну.
– Однажды ты должна сказать мне, что немного восхищаешься мной. Подойди ближе, я хочу что-то сказать.
– Нет, я знаю, что вы собираетесь сказать.
– Пожалуйста, Сабрия, подойди сюда. Однажды, с одной из твоих улыбок, скажи мне, что немного любишь меня. Ты уходишь? Нет, Сабрия, дай мне еще сигарету, останься на несколько минут. Пожалуйста, Сабрия.
– Нет, я ухожу. У меня есть другие пациенты.
– Сабрия, еще поцелуй, пожалуйста. Я хочу еще раз поцеловать тебя за ухом.
– Нет, не за ухом, это слишком щекотно, только в щеку.
Она наклонилась ко мне. Чувственное, благоухающее счастье.
Она сказала, что у нее есть двадцать видов духов. Я никогда не замечал, всегда был один и тот же запах.
– Скажи мне, если немного полюбишь меня.
– Я дам вам знать, обещаю.
Она ушла с улыбкой на лице, сказав: «я позвоню вам».
– О, Сабрия, выключи свет, пожалуйста.
Со временем, однако, я ее завоевал. Она составляла мне компанию, когда не работала, сидя, скрестив ноги, на моей постели, крошечная утонченная душа, пока я рассказывал ей о Беатрис или о жизни, которая ее ждет. Я скрывал волнение, которое она вызывала во мне. Когда она говорила, я мог видеть только ее хорошо очерченные губы, ее ослепительные зубы и ее озорной язык. Я воображал, как она меня целует. Я грезил наяву.
Однажды вечером я пригласил ее на ужин в модный парижский ресторан. Ее сопровождала мать. Обе были изысканно одеты. На Сабрии был желтый костюм, ее сияющие черные волосы собраны сзади. Я впервые увидел изгиб ее коленей. Саадия, ее мать, была закутана в дорогую, вышитую золотыми блестками, ткань, преимущественно красного и оранжевого цвета. Они с любопытством изучали чуждый и ослепительный мир ресторана.
Саадия молчала. Мы с Сабрией обменялись нашими обычными игривыми и нежными словами. Она поднимала к губам свой бокал с кока-колой, когда, не меняя тона, я спросил: «Сабрия, ты выйдешь за меня замуж?» Она опустила глаза к тарелке, ее щеки вспыхнули. Я увидел слезы. Саадия смотрела на нее вопросительно. Нет ответа. Я никогда не получу ответ.
Саадия пригласила меня на ужин в их маленькую квартиру в высотке пятнадцатого округа52. Абдель собрал всех подростков, шатающихся во дворе, чтобы помочь внести меня в тесный лифт, сложив мое кресло, а потом поддерживая меня в вертикальном положении. Когда мы вышли из лифта, и я болтался на руках Абделя, как разобранная марионетка, перед нами оказалось еще одно препятствие – нужно было подняться на один лестничный пролет. Он дотащил меня до верхнего этажа, а потом оставил в крохотной гостиной, загроможденной пуфами и телевизором, который всегда был включен. Пока Сабрия делала тахину 53, вышла Саадия и села рядом со мной. Она рассказала многое из того, что крутилось у меня в голове, пока я не устал сидеть, она прервала меня и сказала: «Знаете, месье Поццо, я видела, как она пришла домой несколько месяцев назад и была очень счастлива. Она сказала мне, что влюблена».