Я ничего не ответил. Однажды она сказала своей матери, что у нее хорошее настроение, что она удивлена, что кто-то может ее любить. Может быть, была какая-то доля правды в этом скоротечном признании? Саадия стала рассказывать мне, что в ее стране мать традиционно приходит с дочерью в ее новый дом. Сабрия прервала ее со своей обычной озорной улыбкой: «Мама, хватит!» Ее золотистая шея склонилась ко мне. Мы провели очень приятный вечер, все трое, а затем после ужина я предложил Сабрии отправиться на прогулку. Той безымянной парижской ночью я провез ее по практически пустынным улицам в своем инвалидном кресле. Она ехала боком, сидя на моих коленях. Я чувствовал мягкость ее левой руки вокруг моей шеи, ее волосы, ласкающие мое лицо. Подбородком я пустил своего коня на полную скорость по середине дороги, в сиянии огней. Она смеялась и пела, но не упомянула мою мечту о том, что мы будем вместе. Я шептал ей нежности: «Я люблю твои кудри после того, как ты поплаваешь, их естественный вид. Я знаю, что ты их ненавидишь, потому что думаешь, что это слишком выдает твою национальность. Ты понимаешь, что проводишь час в день, зачесывая волосы назад? Так твое лицо лучше видно, конечно, но все-таки ты должна позволить волосам свободно ниспадать. Да, я знаю, что у тебя смешные малюсенькие груди и полноватые бедра – они тебе идут, твои джинсы обтягивают каждый изгиб твоего тела. Я вижу твои круглые колени. Я чувствую мягкость твоей руки вокруг моей шеи...» Она прервала меня взрывом смеха, когда нас догнала машина.
Совет директоров
Париж накрыла волна летней жары. Чувство жжения в моем теле стало нестерпимым. У меня была температура под сорок. Горело даже мое лицо, которое раньше было от этого избавлено. У меня повсюду были волдыри, а кожа на голове покрылась коростой. Только лодыжки, по прихоти моего поврежденного позвоночника, казалось, приобрели какую-то легкость. Это было выше моих сил. Когда Летиция пришла посидеть на моей постели, чтобы рассказать о своих планах на каникулы, я не выдержал и попросил ее присмотреть за своим младшим братом. Мне нужно было лечь в больницу, я больше не мог этого выносить.
Она отреагировала в точности так, как сделала бы Беатрис. Она сказала моим друзьям, и они отвезли меня в центр Сент-Жан-де-Мальт, совершенно новый центр для тяжелых инвалидов в самом сердце Парижа. Я наблюдал за его строительством с начала и до конца. Я был месье Инвалид – человек, с которым консультировались городские воротилы, местный совет и спонсоры центра.
Тремя месяцами ранее, после того как директор добавил последние штрихи к проекту, я поехал туда, чтобы показать его Сабрии. Мы пообедали в кафетерии в окружении людей со всеми видами инвалидности. Сабрия не произнесла ни слова, ужаснувшись такой тяжести страданий.
Меня поместили в квартиру с кухней, гостиной и ванной. Она находилась на первом этаже и имела выход в окруженный деревьями двор. У всех обитателей были свои собственные квартиры, в которых они могли даже жить со своими семьями, если бы захотели. Мне понадобилось три дня, чтобы осознать, где я нахожусь.
Мои сиделки, Фабиен и Эмануэла, безмерно баловали меня. Я ценил их любезность. Фабиен была зеленоглазой красавицей из Вест-Индии54. Ее дед был из Бретани, так что я называл ее «Бретонка». Она жила одна с шестилетней дочерью. Эмануэла была юной и хорошенькой, с Гваделупы55. Ее алая помада меня возбуждала. Еще была Брижит. Обитатели центра делились на два лагеря: тех, кто думает, что Брижит – красивее всех из персонала, и тех, кто выступает за Фуль, чудесную сенегалку56. Я предпочитал Фуль, хотя все работающие в центре были невероятно милы, даже маленькая Николь. Она могла быть раздражительной, но всегда улыбалась мне, всегда находила слова утешения.
Хотя боль не ослабевала, девушки сажали меня и приносили еду в палату. Я ничего не ел, но был вместе с другими обитателями центра, а это главное.
В их число входил Джон Пол, паралитик моего возраста, чье лицо, как и мое, распухло из-за аллергии. Арманд, хотя я и не знал, что он здесь делает. Он мог ходить, и однажды я видел, что он плавает в бассейне как олимпийский чемпион. Но у него определенно были проблемы: он каждый раз ел по пять больших кусков мяса, его руки дрожали. Жан-Марк, двадцативосьмилетний молодой человек с Мартиники, был женат и имел двоих детей. Мы стали друзьями. С ним только что произошел несчастный случай, но его глаза излучали оптимизм. Он заставлял нас смеяться, подбадривал нас. Он был единственным человеком, с которым в центре жили жена и дети.
Была еще женщина небольшого роста, которая ходила с палочкой. Я не мог сказать, сколько ей лет, но у меня создалось впечатление, что она не собиралась больше покидать данное учреждение, если это возможно. Коринн, сорокалетняя рыжеволосая женщина, чье лицо было лишено всякого выражения, кроме редких вспышек в глазах, была алкоголичкой. Ева из Польши, чья голова была постоянно наклонена, также как и я, страдала от боли. Она перестала верить в то, что что-то может измениться.
Эрик, еще мальчик, был занят написанием своего жизненного плана для директора. Он хотел пройти по школам, делая презентации. Страдая от тяжелой формы церебрального паралича, он подробно рассказывал мне о своем чувстве отчаяния. Он часто хотел покончить жизнь самоубийством, но не осмеливался, потому что его отец и трое братьев сказали, что он не имеет на это права.
У ослабшего гиганта Мишеля слезился правый глаз, который клонился, как и все тело, то в одну, то в другую сторону. Он говорил медленно и шепотом. Сиделки не давали ему поблажки, так как он мог ухаживать за собой самостоятельно, но ему не хватало силы воли. Они с Эриком ненавидели друг друга. Думаю, они любили одну и ту же женщину. Эрик все время грозился побить Мишеля, хотя его кисти были вывернуты внутрь, а Мишель тихо и бесконечно медленно простирал во всю длину одну из своих огромных рук.
Месье Байе зациклился на спинке своей электрической коляски. Он постоянно поправлял угол спинки указательным пальцем правой руки. Весь день он переходил из горизонтального положения в вертикальное и наоборот. Он часто шутил, что у него так быстро увеличивалось содержание кальция, что он мог превратиться в ископаемое прямо во время разговора. Единственным спасением, говаривал он, была постоянная тряска, словно он бутылка лимонада. Он никогда не жаловался. Сиделки сказали мне, что он испытывает чудовищные боли.
Еще один обитатель, здоровенный детина весом под сто пятьдесят килограмм, был невероятно силен. Он вытягивал обе руки вперед и начинал бить ими по столу, раскачиваясь назад и вперед. Девушки боялись его. Он никогда не говорил, но его огромное красное лицо и выпученные глаза постоянно просили есть. Его поддерживали «братья», как я называл их: два смертельно больных пациента, головы которых поддерживались пластиковыми хомутами. У них почти не было тела, только атрофированные кости. Их шеи были не толще пальца, а трахеи напоминали нелепый галстук-бабочку. Их глаза всегда смотрели с кротостью. Неделю назад их было трое.
Месье Каррон, парализованный, как и я, жаловался на боль. Она пугала его, и он попросил перевода в больницу в Гарше57. Он уехал, вернулся и умер на следующий день рано утром. Мы видели, как его провезли мимо на каталке с белой простыней, закрывающей лицо. Любитель мяса сказал, что он, должно быть, мертв, иначе так не поступили бы с простыней. Кто-то другой сказал, что так лучше, потому что он больше не испытывает боль.
И это лишь некоторые из моих братьев и сестер: очень многих я не упомянул. Я чувствовал себя лучше, пока был с ними.
Они устроились здесь надолго. Они удивились, поняв, что я просто заглянул ненадолго, как турист, готовый уехать в любой момент. Я обещал, что вернусь.