Он и ротного своего больше за то уважал, что ротный мужик был правильный, не зануда и не службист. Не всю целиком с солдата стружку снимал, а и про запас оставлял немножко. Старался больше на совесть жать, на сознательность. Службу, конечно, спрашивал, да еще как. Но и в кино ребят отпускал, и к девкам в совхоз, червяка заморить, и вообще не всегда соблюдал железное армейское правило не оставлять никогда солдата без дела. Вот и рассвирепел генерал, узрев в поведении ротного некое попустительство, и судом пригрозил. Ходит теперь по позиции туча тучей и специально выискивает недостатки. Походит, ткнет пальцем и прорычит: «Пач-чему?!..» А там уж ты сам догадывайся, что нельзя за звукоулавливателем помои выливать, что не место в прожекторном окопе корзине из-под картошки, так же как и лавочке под грибком часового. Часовой обязан с т о я т ь на посту, а не сидеть и тем более не лежать. Может, ему сюда, под грибок, раскладушку еще притащить, чтобы мягче, удобнее было?!
Ротный ходил за ним словно привязанный, не отрывая пальцев от козырька, поспевая лишь выговаривать: «будет исполнено!», «есть!», «виноват!» Он был заметно расстроен случившимся, взмок даже весь от генеральского нагоняя.
Генерал наконец утомился, упарился и пошел к машине, носовым платком огребая пот с багровой шеи и лица.
К ротному подошел комполка Труфанов и, покосившись на генерала, проговорил укоризненно:
— Ну и подарочек же, Доронин, ты преподнес всем к празднику!
— Кто у тебя рисовать тут умеет, Доронин? — спросил вдруг ротного чернявый майор.
Ротный позвал Порикова. Тот подбежал.
Надо было изобразить для майора кроки позиции с обозначением мест, где и что приключилось, и с указанием расстояния в шагах. Кроме того, на отдельном листке майор приказал нарисовать положение тела убитых в том виде, в каком их застала смерть.
Через четверть часа писарь принес ему эту свою работу. Мельком глянув на листки, майор свернул их, небрежно сунул в планшет.
Все высокое начальство стояло возле генеральской машины, о чем-то совещаясь. Писарь держался от них на почтительном расстоянии. Больше всего его беспокоило положение ротного. «Батя» суров. Уж если что скажет — сделает, будьте уверены. И очень хотелось, чтобы начальство как можно скорее уехало, Пориков с нетерпением ждал их отъезда. Но вот он случайно глянул на убегающую с бугра дорогу и обомлел.
К триста шестой приближалась... ефрейтор Порошина. Да, это была она. Она бежала, держась рукою за сердце, была без пилотки, с расстегнутым воротом и бледна, словно смерть. Сейчас прибежит, увидит возлюбленного своего бездыханным, кинется на холодную грудь...
Внутри у писаря все как-то сразу ослабло, он ощутил даже легкую дурноту. И снова с тоской посмотрел на машины, возле которых стояло начальство. Ну чего же, чего они медлят! Хоть бы уж ехали поскорей...
А начальство меж тем не спешило. И шофера, которых только что покормили праздничным вкусным обедом, сыто дремали, развалившись в своих кабинах, надвинув на потные лбы пилотки, и даже не думали браться за руль.
Заметили там ее, возле машин, Порошину, или еще нет? Если заметили — все, хана. Тогда начинай сначала. Снова пойдут расспросы, допытывания. А у нее, у Порошиной, уже живот обозначился под гимнастеркой. При нелюбви генерала к «бабам» всего теперь можно ждать.
Но как же, как же она, Порошина, посмела нарушить приказ?! Ох и выдаст теперь ему командир! Выдаст на всю катушку. Снимет с писаря стружку. Самую крупную.
Заметили ее все-таки там или нет? Ну конечно заметили, потому-то и не спешат уезжать...
Пориков словно к земле прирос, не смея сдвинуться с места.
Но вот машины одна за другой тронулись наконец, развернулись и запылили по желтой дороге.
Ротный с незнакомым старшим лейтенантом в очках (тот один не уехал, остался на точке) скрылись в землянке. И только теперь с облегчением писарь выдохнул из себя застоявшийся воздух: ффу ты, кажется, пронесло!..
А Порошина подошла к часовому (было видно отсюда, как вздымалась и опадала ее высокая грудь), спросила о чем-то и спотыкаясь, будто слепая, пошла к землянке. Опустилась перед накрытым простыней телом, бережно приподняла ее край с лица...
Из землянки вышла толстуха Еременко, повар, с лицом, опухшим от слез. Крикнула Порикову набухшим слезами голосом: