Пока они говорили, гармонь перенял отец. Взгромоздив клешнятые толстые пальцы на пожелтевшие клавиши, заложил за плечо ремень и обвел застолье торжествующим, враз посветлевшим взглядом.
С былой молодецкой удалью, с напряженной чужой улыбкой он широко, обещающе развернул потускневшие, когда-то ярко-малиновые мехи, повел-повел с переборами «барыню» — да так задорно и здорово, что мать, оборвав разговор, взглянула на своего благоверного с настороженным изумлением.
Но только успели выскочить они с Павловной и пуститься в пляс, как гармонист начал путаться не поспевавшими за взятым темпом пальцами, скоро сбился, зафальшивил и сконфуженно замолк.
— Тьфу тебе, мать честная, только зря наманил!.. — разочарованно кинула Павловна, остывая.
— Был, видно, конь, да изъездился, — насмешливо ввернула мать.
Уязвленный отец снова попытался было выжать из гармони нечто удалое, залихватское, но задубевшие в работе пальцы до того не слушались его, что мать не выдержала, крикнула с досадой:
— Да перестань ты боронить-то, борона! Дай хоть людям поговорить! Везет ни тятю, ни маму. Заладил!..
Батя обиженно заморгал, покрутил сокрушенно носом и, не глядя, сунул гармонь в чьи-то подставленные руки.
Мать переняла ее, подала хозяйке:
— На-ко, милая, сама сыграй. Ну его к лешему, этого гармониста!
Но отец, вспомнив вдруг, вероятно, свою солдатскую службу, выкрикнул бодро, приподнимаясь со стула:
— Споем?!
— Сидел бы уж, коли бог убил! — попыталась урезонить его мать. И к Дарье: — Давай под пляску...
затянул вдруг на всю горницу отец.
Мать отчаянно замахала на него руками: да уймись ты, окаянный, про́пасти на тебя нету! А он, не обращая внимания, выводил, откидывая голову, выставив тощий кадык:
— Да замолчишь ли ты, о́драло тя горой! — крикнула мать и, видя, что никакие резоны не действуют, принялась жаловаться: — Вот ведь всегда так, всю жизнь... Люди петь — он плясать. Люди пляшут — а мой непутевый горло свое драть примется. Все уже сыты, пьяны, спать улеглись, а ему всех вином обносить приспичит. Вот и ходит всю ночь, и мотается это с рюмкой-то, и путается в ногах, как тенято... И все на здор хочет сделать, наопаку́шу, навыворот, все не как у людей... Вот наказанье-то дал мне, господи!
— Не хочу идти в ворота, ломай забор!
— Вот-вот! Погляди-ко на себя, какой ты есть?
— Скажи спасибо, хоть такой-то есть, а то бы никакого не было.
— Замолчи, мололо! Не стыдно с харей-то?
— Забыл тебя спроситься.
— Аи хорош!..
Но тут гармонистка ударила «барыню» и как водой залила разгоревшуюся было шутливую перебранку. Павловну, а за нею и мать будто ветром сдуло — закружились, затопали, подперев руками бока. Вдруг в какой-то момент обе разом остановились на месте, замерли — и тут же сбавила голос гармонь. Гармонистка, кинув пальцы вниз, принялась сыпать «барыню» с немыслимой быстротой, выдавая тончайшую филигрань звуков. Пальцы другой ее руки порхали по басам, почти и не касаясь их. И вот тут-то, безвольно уронив вдоль тела руки, запрокинув голову и выждав такт, Павловна звонким и резким голосом бросила:
Обе снова сорвались в пляс, гармонь перевалила на низы, набирая силу, зазвенела с отчаянной, подмывающей лихостью, пока плясуньи не застыли на месте снова и мать не бросила в ответ товарке свой куплет:
Павловна, не переставая плясать, подскочила к столу, подхватила жену мою под руку и потащила в круг, припевая при этом:
И вот уже трое закружились, задробили, затопали, прогибая сосновые половицы. Дробному треску каблуков по сухому звонкому дереву вторил тонкий жалобный перезвон стоявшей в горке посуды. Мать подлетела к гармонистке, принялась дробить перед нею, выкрикивая: