...Жарким золотом догорал закат. А на востоке небо все больше темнело, одеваясь пепельной синевой, сквозь которую, дрожа, голубыми каплями просачивались робкие звезды. Смуглый воздух густел, становился недвижен, тих. Густая черемуховая поросль мешалась здесь с ивняком, с молодым ольшаником. Черемуха отцветала. Ее густой, разлитый в воздухе аромат перебивал запахи пресной воды и трав, оседал на губах, сладко кружил и дурманил голову. На другом берегу, в луговой высокой траве, неумолчно скрипел дергач. Из кустов прибрежного ивняка слышались редкие соловьиные выщелки, словно хозяин майских ночей пробовал голос. Высоко в вечереющем небе ниткой тянул за собой светлый ребристый след одинокий реактивный самолетик...
Неожиданно в эту хорошую тишину вплелся посторонний звук — низкий, басовый, гудящий. Вот он оборвался, послышался щелчок, и от мятой рыбацкой шляпы Плужникова отскочило, камнем шлепнулось рядом что-то тяжелое.
Снова балуется Костик?
Плужников наклонился, пошарил в траве.
По ладони его, еще не успев убрать прозрачных перепончатых подкрылков, грозно шевеля рогатыми усами, полз золотисто-кофейный майский жук. Жук вдруг вновь распушился, распустил свои крылья, намереваясь взлететь, оголил часто и нежно дышавшую спинку, беззащитностью своей напоминавшую темечко новорожденного. Владимир, осторожно прижав его пальцами, сунул жука в пустую спичечную коробку.
Ловить майских жуков... Какое это восхитительное занятие, памятное с самого детства!
Бывало, только пригонят стадо, еще не успеет осесть на деревенской улице поднятая копытами пыль, а в теплом вечернем воздухе еще стоит крепкий запах коровьего пота, запах навоза из настежь распахнутых подворотен, парного молока, а они, мальчишки, уже на страже, уже караулят под березами кто с чем — с метлами, с вениками, просто с фуражками... Кто первый услышит в густой тишине вечера этот волнующий низкий звук? Кому доведется заметить, выследить первым в слитных ветках берез, на фоне гаснущего вечернего неба этот живой гудящий комочек? Ровно, негромко жужжа, будет он тыкаться в молодую листву, с легким треском касаясь ее своими жесткими крыльями, будто прицениваясь, выбирая, где она душистее и свежее...
Плужников как угорелый носился по берегу, позабыв обо всем. Тем временем Костик, пользуясь передышкой, разлегся с транзистором на траве и с улыбкой счастливого идиота, расплывшейся на его широком лице, весь отдавался музыке. Иногда он вполглаза, снисходительно поглядывал на пожилого дядю, увлеченного таким пустяковым занятием, как ловля жуков.
Но вот наконец-то дядя устал. Возбужденный, счастливый, подошел он к Костику, торжествующе неся перед собою набитую скребущимися жуками коробку.
— Видал?!
А как все же пахнут эти майские жуки! Свежей душистой листвой березы, травою, милым далеким детством, теплом майского вечера...
— Послушай, Дима, — негромко сказал подошедшему Дмитрию Плужников и кивнул на Костика: — Зачем притащил сюда этого? Дернуло же тебя!..
— Да, понимаешь, не сам я, — начал оправдываться Дмитрий. — Это Дуська, его мать, моя квартирная хозяйка, добро свое навязала. Возьми да возьми! К ней хахаль сегодня приходит, вот и не хочет дома иметь лишних глаз.
Дмитрий принялся ставить жерлицы. А Плужников отправился ломать еловый лапник и таскать сушняк для костра.
Вскоре все трое сидели у весело трещавших сучьев.
Закачались, задышали жарко подсвеченные снизу широкие лапы старой ели, под которой они расположились на ночлег, и старуха, словно от пчел, принялась отмахиваться от жалящих искр, устремившихся ввысь золотым невесомым потоком.
Отворачивая лица от огня, рыболовы принялись потрошить свои рюкзаки, вспарывали ножами консервные банки, кромсали разную снедь, раскладывая ужин на газету. Разлили по кружкам ароматный, пряно пахнущий коньяк. Костик тоже подставил было свою, но Дмитрий отвел его руку и налил подростку фруктовой воды.
Держа кружку перед грудью, Плужников широко повел свободной рукой на реку, на луг, на закат:
— Ну, будем! За все за это...
...Весело трещал жаркий костер, плясали вокруг, тянулись к огню и пугливо отпрядывали трепетные вечерние тени. Живые отблески костра играли на возбужденных лицах рыбаков, выхватывали из сгущавшейся тьмы то часть куста, то ствол ближнего дерева. Все кругом получало иной, какой-то волнующий смысл, словно бы стало существовать в другом измерении, и скоро узкий этот, ограниченный светом костра мирок казался уже своим, обжитым, уютным. Заговорили, перебивая друг друга, вспоминая прежние рыбалки. Потом разговор перекинулся на другое. Блестя большими темными глазами на бледном худом лице, Дмитрий стал вспоминать войну, блокадные годы, голодный блокадный паек. И как-то по-детски наивно все удивлялся, почему его давно уже не волнует обилие пищи. А ведь были долгие месяцы, когда о пайке блокадного хлеба, напоминавшего цыганское мыло, мечталось как о каком-то счастье; тогда не верилось даже, что снова наступит время, когда можно будет есть настоящий хлеб, и главное — есть без нормы.