Сломав по пути пышную ветку цветущей черемухи, отряхнув с нее густую ночную росу, Плужников шел, зарываясь лицом в ее душистые кисти, жадно вбирая ноздрями их тонкий волнующий аромат.
Черемуха пахла счастьем.
Они взобрались на высокий берег и побрели луговиной по дымно-свинцовой, тяжелой от росы траве, оставляя за собою темные извилистые дорожки.
Отсюда, с высоты, широко открывалась рассветная, в утренней дымке земля с ее полями, деревнями, перелесками. И было в ней, в утренней этой земле, нечто такое свежее, юное, первозданное, будто бы в первые дни творения.
Просыпалась ближняя деревня. На пустых по-рассветному улицах там и тут появлялись пестрые коровы, собираясь, стягиваясь в стадо, слышалось их долгое призывное мычание. На задах, за гумнами, затарахтел движок, отплевываясь в чистое голубое небо ровными колечками дыма. Хозяйки затапливали печи: прямыми столбами вытягивались, вставали над крышами сиреневые дымы... И знакомая эта, столько раз виденная картина родной земли навела на мысль, что ведь именно за нее, за эту вот самую землю, и дрались, и терпели лишения, и пролили кровь свою и Дмитрий, и сам он, Плужников. За нее сложили свои головы и Яша Горюнов, и старший брат Василий, и миллионы других, старых, пожилых и совсем еще молодых, недопевших всех песен, какие им было положено спеть, недолюбивших свое, недоходивших по этой прекрасной и горькой земле положенного им срока.
С незапамятных времен была заселена и возделана эта земля далекими и безвестными предками. И с тех пор, дабы только сберечь ее, сохранить, кровью своей, своими жизнями расплачивалось за это каждое поколение живущих. И разве не ради того расплачивалось, чтобы они, их потомки — и Дмитрий, и Стась, и сам он, Плужников, и даже тунеядствующий Костик, имели возможность жить на этой земле, работать, радоваться, печалиться, искать, сомневаться, видеть вот это самое утро, которое т е м павшим уже не суждено увидеть никогда?..
И эти в общем-то далеко не новые истины встали сейчас перед ним в таком неожиданном освещении, будто бы сам он их впервые открыл. Впервые так остро, всем сердцем, всем существом своим ощутил, почувствовал он кровную связь свою с этой землей, понял, что пока существует она и живет на ней его народ, не может считать он себя обделенным, обойденным счастьем, не имеет на это права, потому что в противном случае это будет кощунством по отношению к памяти т е х.
Все те горькие и тревожные мысли, все сомнения минувшей ночи, что так мучили его своей неразрешимостью, куда-то исчезли. Осталось лишь чувство неловкости и вины за собственное свое слабодушие. И хотя он знал, что будут еще впереди и новые сомнения и новые искания, но он наконец ощутил, как казалось ему, то главное, без чего не бывает на свете, не может быть настоящего счастья для человека.
И теперь уже снова верилось, что и собственное его счастье не оставлено где-то, не затерялось в прошлом, а что оно у него — все еще впереди...