Вечером, когда отца не было дома, в сторожку постучали. Две измученные женщины, очевидно, мать и дочь, попросили напиться. Маруся их накормила.
Пришел отец. Увидев женщин, сказал:
— Идите, идите, тут вам делать нечего.
Маруся искусала губы, лежа без сна всю эту бесконечную ужасную ночь.
Утром она спросила отца:
— Ты работаешь на немцев?
Он посмотрел на нее, увидел опухшие глаза, искусанные губы и попытался ласково улыбнуться. Улыбки не получилось.
Маруся хотела уйти. Но уйти было некуда. Отец начал официально работать проводником при каком-то немецком штабе. Они переехали в Симферополь.
Так и жила Маруся. Это ведь очень тяжело — так жить. Она и не называла это жизнью. Просто ходила на базар, меняла оккупационные марки на хлеб и картошку. Потом возвращалась домой, пряча лицо в платок, скрываясь от знакомых.
По вечерам изредка приходили приятели отца и пили самогон. Хмель развязывал им языки, и они, обычно такие же хмурые и неприветливые, как отец, принимались хвастать своими обидами на советскую власть.
Часто Маруся оставалась одна: отец уезжал с немцами. Она с ногами забиралась на диван, зябко куталась в пуховый платок и думала, думала, думала…
Однажды на базаре Маруся встретила Сережку — они вместе перешли в десятый класс.
— Сережка! — обрадовалась Маруся. — Сережа…
Сергей вздрогнул, равнодушно посмотрел на нее и… не узнал.
Дома, чистя картошку, она расплакалась, и слезы капали на ленты картофельной шелухи.
Постепенно Маруся уговорила себя, что Сережа и в самом деле ее не узнал. Разве она похожа сейчас на себя — в лице ни кровинки, глаза стали огромными, темными и грустными-грустными. И пуховый платок — Сережа никогда не видел ее в этом платке. Только коса осталась прежней… Через несколько дней, поборов свою девичью гордость, она постучала в двери его дома.
— Он эвакуирован, — ответили Марусе. — Разве она не знает? Весь класс эвакуирован. — Но ведь она видела его своими глазами! — Она ошиблась. Этого не может быть.
— И ему ничего нельзя передать?
Перед ней захлопнулась дверь. Лучше бы она получила пощечину.
Дома, забившись в любимый уголок дивана, Маруся жестко сказала себе: тогда, на рынке, он не обознался. Эвакуирован! Быть может, он в лесах с партизанами… Сражается с фашистами… Сережка? Сережка из девятого «б», у которого нос в веснушках, а на голове мальчишеский вихор! А почему бы нет? Если бы она, Маруся, попала к партизанам и ей дали бы автомат… Но ей не дадут автомат. И не возьмут в партизаны.
Хлопнула дверь — вернулся отец. Она молча собрала поесть, не спрашивая, достала из буфета початую бутылку самогона.
— Что, Маша, невесела? Что нос повесила? — спросил отец. — Пойди поищи в кармане. Там тебе отрез крепдешина.
— Оставьте! Ничего мне не нужно.
— Напрасно брезгаешь. Не награбленное, не ворованное. На свои деньги куплено. На заработанные.
— Да… — горько повторила Маруся. — На заработанные…
Вечером пришел Фридрих пялить на нее свои оловянные глаза. Он постоянно сопел длинным, бледным носом и отвратительно хрустел пальцами. Унтер был ей противен. Отец тоже его не жаловал.
Обычно, когда приходили гости, Маруся старалась найти себе работу на кухне. И сейчас она ушла туда и принялась с ожесточением тереть закопченные кастрюли.
Фридрих поплелся за ней.
— Вы не хотель меня видеть?
— Хотель, хотель! — сердито ответила Маруся. — Нужен ты мне! Всю жизнь мечтала!
Фридрих, не понимавший тонкостей чужого языка, самодовольно таращил глазки и выпячивал грудь.
Маруся с радостью ушла бы из дома. Но уйти было некуда. Оставалось терпеть и мечтать.
…Вот в кухню врывается Сережка. Он впрыгивает прямо в окно — подумаешь, второй этаж! У него автомат и гранаты, но он боится ранить ее и бросается с голыми руками на Фридриха… Унтер сильнее, он взрослый мужчина, он задушит Сережу!.. Тогда она хватает большой кухонный нож и…
— Фрейлейн порежется, — говорит унтер. — Не надо так… так сердито чистиль ножи!
Она принимается за сковородку.
…Вот Сережа приводит Марусю к партизанам. «Я ручаюсь за нее, — говорит он командиру. — Это ничего, что отец… Она наш человек, настоящий». Тогда ей дают автомат, и она стреляет, стреляет, и вот уже кончается диск…
В кухню заглядывает отец. Он подозрительно косится на немца, и тот, хоть ни в чем не повинен, — смущенно моргает белыми ресницами и хрустит пальцами. Она возвращается в комнату. Теперь ей некуда спрятаться от настороженного взгляда отца и оловянных глазок Фридриха. Лучше бы отец ее не любил.