Я хранил свои надежды в темноте, я ждал первых лучей рассвета. Затем я попросил, чтобы меня передвинули к окну, для того, чтобы солнце могло согреть мое усталое тело. Я грезил. Нагая Сабрия лежала возле меня. Наши тела были повернуты в одном направлении. Она свернулась калачиком. Я представил мягкость ее ног, представил, что моя голова лежит рядом с ее головой, ее волосы рассыпаны по подушке, ее изящный затылок. Я заснул и погрузился в этот сон, окруженный ее запахом.
Она проживет со мной все оставшиеся годы. У нас будет много детей. Это будет длиться до конца времен. Она будет разговаривать с моими детьми, смеяться с Летицией, а Робер-Жан будет немного в нее влюблен.
Я мечтал о том, что она будет счастлива с этим странным персонажем из другого мира.
Я закрыл глаза от солнца. В оранжевом свете под моими веками я видел ее вместе со мной, не как свою возлюбленную, а как компаньона, которого я буду иметь право целовать за ухом, шептал я ей свою, согретую солнцем, мечту.
Очевидно, ей придется полюбить меня. Но с этим нельзя ничего поделать, это либо случится, либо нет. Может быть, этого не произойдет никогда.
Горизонт
Я три дня пролежал в горячке, в это время над Парижем гремела гроза, но казалось, что вся имеющаяся в мире вода не сможет принести мне облегчение. Надо было просто ждать. Абдель охлаждал мой лоб и глаза полотенцем, а иногда клал на мою шею, на то место, где пульсировала кровь, сложенную и смоченную в холодной воде, губку. Этот пульс отмерял время моего ожидания.
В субботу я не спал всю ночь; свет автомобильных фар бороздил потолок, отмеряя время. В какой-то момент мое внимание привлекла большая муха. Казалось, что изменилась обстановка, и время вошло в новую фазу. Я бы хотел, чтобы меня занимали и другие мухи, но та муха была единственной. Теперь мухи не жужжат вокруг, тычась в окна, останавливаясь на секунду где-нибудь в углу и снова срываясь с места. Эта муха пролетела всего один раз, я тщетно ждал ее возвращения.
Наступила темнота, контуры предметов расплылись, мое тело плыло по жужжащей и колышущейся кровати. Казалось, что каждая частичка этого бесконечного пространства была уставшей. Я вспомнил мягкость тела Беатрис, простыни. Я закрыл свои красные глаза, в горле стоял комок, мои спазмы сбивали кровать с ритма. Я не мог расплакаться, оцепенев, у меня больше не осталось слез. Я чувствовал металлический прут в шее, соединявший мое разрушенное тело с головой, и я мог думать только о том, что больше не хочу спать; я не хотел двигаться дальше по воспоминаниям, просыпаясь от образов, запечатленных под моими веками. Это всегда были образы Беатрис. Я повернул голову туда, где должна была лежать она. От тишины звенело в ушах, я чувствовал биение своего сердца. Я не мог спать, не мог получить облегчения. Я перешел к последним секундам того крушения, мне нужно было... Нет, я должен сконцентрироваться на детях. Всё остальное - это только надежды, слишком болезненные. Мне просто нужно держаться. Не заснуть навеки.
Жду утреннюю медсестру.
Абдель разбудил меня в воскресенье в час дня. Он подумал, что я перестал дышать. На обед должен был прийти друг, которого я не видел двадцать лет. Какая разница, было ли это двадцать лет назад или вчера, я все равно должен был ждать.
Вьетконговцы заживо похоронили моего дядю Франсуа, отправившегося миссионером во Вьетнам. Они оставили наверху только голову и замучили его до смерти. Он был парализован, как и я, но масса земли охлаждала его. Пылала только его голова. Он спасся благодаря молитве. Я ждал, когда на меня падут небеса.
Приехал мой друг, еще один в веренице людей, приходивших или пытавшихся дозвониться за прошедшие три дня. Рассказав обо всем, что было в его жизни за двадцать лет, он ушел, а я не промолвил ни слова. На самом деле он не знал, что сказать. Он то бесконечно говорил о некоторых днях из своей жизни, то за пару секунд пропускал целый год.
Сила гравитации по-прежнему торжественно удерживала меня в кровати.
Марк, мой физиотерапевт, тоже навестил меня. Я не обращал никакого внимания на его попытки заставить функционировать мое безжизненное тело. Он пытался рассмешить меня.
Мой друг, принц Ален де Полиньяк, рассказал все новости о Шампани. Я их тут же забыл.
Абдель зажег сигарету. Жжение в груди было очень сильным. Через меня прошел холодок, такой же, какой я ощущал, когда плавал, сначала ребенком, а затем и нагишом вместе с Беатрис, в ручье Виццавоны выше Аяччо. Жжение и холод слились воедино.
Я жду темноты.
Проходили дни и недели, я потерял нить воспоминаний; прошлое стало таким же сплющенным и инертным, как и я. Смелый, неудержимый, амбициозный, голодный человек, каким я был всегда, больше ничего не хотел. Я был во всем виноват. Я убил ее. Я доставил детям неприятности. А дальше будет только хуже. Ни одна женщина не захочет снова обнять меня. Я был уродлив, ее не стало. Почему бы им просто не выдернуть вилку? Я не хотел больше никаких вопросов, у меня не осталось сил.