Тереза поверила, что он спал.
Поверила она и в то, что исключительно из-за тряски школьного автобуса рука Джереда переместилась в складку ее шортов. От возбуждения и смущения ее бросало то в жар, то в холод.
— Напряги память, Джеред, — говорю я и сажусь в машину.
— Для чего, собственно, существует сознание? Вот вопрос, на который мне хочется найти ответ, — сказал доктор С.
Или, возвращаясь к моей любимой метафоре, — если Парламент принимает все решения, зачем тогда нужна Королева?
У него, конечно, есть своя теория. Он считает, что Королева является кем-то вроде рассказчика. Мозг нуждается в пересказе, который придаст решениям ореол целенаправленности, ощущение неразрывности, так что он их запомнит и использует при принятии последующих решений. Он не накапливает в себе обилия возможных дополнительных вариантов, которые могут выдаваться ежесекундно. Ему требуется одно окончательное постановление, он должен знать, кем оно принято и почему. Мозг закладывает воспоминания в свои отсеки, а в сознании они отпечатываются с предельной четкостью: «Я сделал это, я сделал то». Все, что сохраняется в памяти, становится официальным документом, набором примеров, которыми Парламент руководствуется при принятии будущих решений.
— Видишь ли, Королева — всего лишь подставное лицо, — сказал доктор С. — Она представляет королевство, но не правит им, она как бы сама по себе.
— Я не чувствую себя подставным лицом, — заявила я.
— Я тоже. Никто не чувствует, — засмеявшись, ответил доктор С.
Составной частью метода доктора Милдоу является проведение время от времени совместных занятий — в присутствии Элис и Митча. На этих занятиях зачитываются вслух дневники Терезы и просматриваются фильмы домашнего производства. Сегодняшний видеофильм изображает Терезу, еще не достигшую подросткового возраста. Замотанная в простыни, окруженная малышами в купальных халатах, она пристально смотрит на лежащую в яслях куклу.
Доктор Милдоу спрашивает меня, о чем думала тогда Тереза. Доставляло ли ей удовольствие играть Деву Марию? Нравилось ли ей выступать на сцене?
— Откуда мне знать?
— А ты представь себе это. Как ты считаешь, о чем Тереза думает в этой сцене?
Она снова и снова заставляет меня проделывать это. Воображать, о чем та думает. Ставить себя на ее место. Попросту притворяться. В своей книге она называет это «коррекцией». Она придумывает массу своих собственных терминов и трактует их так, как ей вздумается, не подкрепляя никакими исследованиями. В сравнении с текстами по неврологии, которые мне одалживал доктор С, книжонка доктора Милдоу — просто реплики комика Арчи.[6]
— Ну, понимаете, Тереза ведь была доброй маленькой христианкой, так что ей, наверное, это нравилось.
— Ты уверена?
На сцене появляются умудренные жизнью мужи — три маленьких мальчика. Они вываливают на пол дары и, выпалив свои реплики, настороженно глядят в лицо Терезы. Теперь очередь за ней. Бедная Тереза оцепенела от смущения. Ведь все в упор смотрели на нее. Я почти различаю прихожан, стоявших в темноте за пределами освещенной сцены. Элис и Митча среди них не видно, но они с замиранием сердца ждут каждого слова. Я чувствую давление в груди и понимаю, что сдерживаю дыхание.
Доктор Милдоу терпеливо, без всякого выражения, смотрит мне в глаза.
— Вы знаете?..
Я понятия не имею, что говорить дальше. Некоторое время мешкаю. Ерзаю в большом бежевом кресле, шевелю ногой. Что мне нравится в буддизме, так это их понимание того, что они связаны целой вереницей предыдущих воплощений. Не мне судить, правильно ли поступила Тереза, хорошую ли, плохую ли карму она обрела.
Я часто раздумывала над этим в большой девичьей спальне Терезы.
— Понимаете, Тереза была христианкой, поэтому она, видимо, думала, что с помощью передозировки родится заново и все ее грехи будут прощены. Этот наркотик идеально подходил ей: это было самоубийство без трупа.
— Думала ли она о суициде той ночью?
— Я не знаю. Я могла бы еще недели две углубляться в воспоминания Терезы, но если честно — мне это неинтересно. Что бы я ни думала, а заново она не родилась. А я вот она, здесь, перед вами, и по-прежнему волоку на себе ее багаж. Я ослик Терезы. Ее кармический осел.
Доктор Милдоу кивает:
— Доктор Субраманьям буддист, не так ли?
— Да, но что… — В голове у меня что-то щелкает. Я вращаю глазами. Мы с доктором С. беседовали о переселении душ, и я понимаю, что мое увлечение им было нормальным явлением. Все верно — я часто думала, да и теперь мечтаю, о близости с этим мужчиной. Но это вовсе не значит, что я не права. — Не в этом дело, — говорю я. — Я думала об этом наедине с собой.
Она не спорит со мной.
— А не сказали бы буддисты, что у вас с Терезой одна и та же душа? Это же самообман. Так что нет ни наездника, ни осла. Есть только ты.
— Да бросьте вы, — говорю я.
— Давай проследим, Терри. Разве ты не чувствуешь ответственности перед своим прежним «я»? Перед прежними родителями, старыми друзьями? Может быть, это и есть возложенная на тебя карма?
— А перед кем вы, доктор, чувствуете ответственность? Кто ваш пациент? Тереза или я?
Она на минуту замолкает, затем произносит: — Я в ответе за тебя.
Ты.
Ты глотаешь пилюлю и удивляешься, что у нее вкус корицы. Эффект от этого наркотика поначалу прерывистый. Ты понимаешь, что сидишь на заднем сиденье машины, в руках у тебя сотовый телефон, вокруг смеются друзья. Ты разговариваешь со своей матерью. Если сосредоточишься, то можешь удержать в памяти ее ответы и сообщить ей, у которой из подруг останешься ночевать. Прежде чем попрощаться, выходишь из машины. Она припаркована, телефон у тебя в руке, и ты помнишь, как, пожелав матери доброй ночи, еще полчаса колесишь по городу, прежде чем находишь эту стоянку.
Джолли встряхивает своими рыжими кудряшками и тащит тебя к лестнице: «Пойдем, мисс Ти».
Тогда ты смотришь вверх и осознаешь, что стоишь на тротуаре у молодежного разновозрастного клуба, держа в руках десятидолларовую банкноту, и собираешься вручить ее вышибале.
Всякий раз, когда распахивается дверь, изнутри доносится грохот музыки. Ты поворачиваешься к Джолли и…
Ты уже в чьей-то машине. На автостраде. За рулем парень, с которым ты познакомилась несколько часов назад, его зовут Раш, но ты не спрашивала, это его имя или фамилия. В клубе вас потянуло друг к другу, вы громко, перекрикивая музыку, разговаривали о родителях, о еде, о разнице между вкусом свежей сигареты и запахом насквозь прокуренного помещения. Потом до тебя доходит, что у тебя во рту сигарета, которую ты сама же вытянула из пачки Раша. А ведь ты не любишь курить. Или теперь тебе это нравится? Ты не можешь ответить на этот вопрос. Следует ли тебе ее выбросить или продолжать курить? Ты копошишься в своих воспоминаниях, но не находишь причин ни тому, почему решила закурить, ни тому, каким образом оказалась в машине с этим парнем. Потом начинаешь искать себе оправдания: должно быть, этот человек заслуживает доверия, а иначе ты не села бы с ним в машину; а сигарету взяла, чтобы не обидеть его.
В этот вечер ты не хочешь быть сама собой. И тебе это нравится. Ты снова затягиваешься. Восстанавливаешь в памяти последние несколько часов и удивляешься всему происходящему, но уже без прежнего постоянного груза самоанализа: беспокойства, предчувствий, немедленного раскаяния. Без того внутреннего голоса, что непрестанно критикует тебя.