— Молодец, сообразила, — похвалил он.
Ей было приятно услышать эти обыденные слова, произнесенные редким для него, спокойным тоном. Почудилось, что перед ней Бородулин. Даже прикрыла глаза. А когда встряхнулась, прогоняя наваждение, увидела перед собой незнакомца с легкомысленной шевелюрой, рыжими щеточками под носом и полосками бакенбардов на щеках.
— Ну-с, похож я на гусара? — Некторов смотрелся в зеркало и, как ей показалось, приглаживал усы с удовольствием.
Это новое, пусть и искусственное превращение, на миг принесло уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.
Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым. Но тот, поздоровавшись с Октябревой, мельком только скользнул взглядом по Некторову, не узнав его. Отлично.
Солнце уже садилось, но все еще пекло с остервенением. В многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свою оторванность от всего и всех.
В троллейбусе его грубовато потеснили два парня-атлета. С тоскливой обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом, что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей, уже новой привычке, стал рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это слегка утешило. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо перекошено нервным тиком. Слава богу, что у бородулинской невзрачности нет броских дефектов.
Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице. Октябрева шла где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были устремлены к своему дому. У подъезда остановился, перевел дыхание.
— Я тоже войду, — раздался рядом голосок.
— Это уже нахальство, — возмутился он не оборачиваясь.
— Войду, — упрямо повторила девушка.
— Поймите, это бестактно, — он повернулся к ней. — Да я просто не пущу вас к себе.
— К себе? — губы девушки грустно изогнулись.
— Ах, ясное море, — выругался он, — Ну идемте, идемте, полюбуетесь уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной подружкой.
— Как не стыдно!
— Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить себе удовольствие — переночевать дома. На правах друга Некторова, приехавшего, скажем, из Киева.
— Вы с ума сошли, — заволновалась она. — В клинике будет переполох!
— Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.
Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так раздражала его, что он даже не успел подумать о серьезности положения и здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в груди. Ни волнения, ни страха.
— Не пущу! — Октябрева вцепилась в его рукав. — Или пойду с вами. Вдруг плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.
— О каких правах вы тут болтаете? Принесли одежду, грим, помогли выбраться в город и вдруг — права. Не смешно ли?
— Вы черствый, ужасный, злой, эгоист.
— Ну-ну, продолжайте: нахал, уродина, психопат.
Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Узнав соседку по площадке, Некторов чуть было не поздоровался.
— Шут с вами, пошли, — грубо сказал он и стал подниматься на второй этаж. Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой злобно-отчаянный взгляд.
Глаза девушки плавились испугом. Покусывая губы, она вертела сумочку. Он усмехнулся.
— Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история: Одиссей возвращается домой, а его не узнают. — И решительно нажал кнопку звонка.
Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил болезненный толчок в груди — перед ним стояла мать. Волосы ее совсем побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый ком, он глубоко вздохнул. То, что организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что удар встречи несколько притупился и это было спасением.
— Входите, — пригласила Настасья Ивановна равнодушно, не спрашивая, кто они и откуда.
— Я — бывший сослуживец Виталия, — сказал он, слегка осевшим голосом и неожиданно представился: — Бородулин Иван Игнатьевич. А это Лена, моя супруга.
Октябрева вспыхнула от такой выходки, уничтожающе взглянула на него, но промолчала.
— Идемте, — все так же безразлично сказала Настасья Ивановна. С того дня, как она потеряла своего мальчика, все для нее лишилось смысла, потянулась длинная череда одинаково тусклых дней. Несправедливость судьбы надломила и опустошила ее. Поддерживало только одно — ожидание будущего внука. Все, что имело хоть малейшее касательство к сыну, было дорого ее душе.