Я бы хотела вернуться с тобой, Джефферс, в то утро в Париже перед тем, как я села в поезд, в котором встретила обрюзгшего желтоглазого дьявола: я бы хотела, чтобы ты увидел его. Ты высоконравственный человек, и нужно быть именно таким человеком, чтобы понять, как так вышло, что один из пожаров, начавшихся в тот день, продолжал тлеть годами, как его очаг оставался незамеченным и тайно подпитывал себя до тех пор, пока не изменились обстоятельства, и тогда огонь нашел себе новую пищу и разгорелся заново. Этот костер был разложен тем ранним утром в Париже, когда пленяющий рассвет вставал над бледными очертаниями острова Сите, а в воздухе царила абсолютная тишина, предвещающая прекрасный день. Небо становилось всё голубее, зеленая листва набережных неподвижно застыла в теплом воздухе, и участки света и тени, делившие улицы пополам, были похожи на вечные первозданные формы, лежащие на склонах горных хребтов и будто бы рожденные из них. Город был тих и почти безлюден и походил на человека, который может раскрыть свою истинную сущность, только когда никто не видит. Всю короткую жаркую летнюю ночь я пролежала без сна в кровати отеля, а увидев между занавесками рассвет, встала и пошла гулять вдоль реки. Это самонадеянно, Джефферс, не говоря уже о том, что бессмысленно, – описывать свой опыт так, будто он имеет хоть какое-то значение. Без сомнения, какая-нибудь другая женщина в эту минуту идет вдоль того же участка реки, что и я, и точно так же впадает в грех, когда думает, что события происходят по какой-то причине и что эта причина – она сама! Но мне нужно описать тебе мое душевное состояние в то утро, возвышенное чувство открывающейся передо мной возможности, чтобы ты понял, что из этого вышло.
Вечер я провела в компании известного писателя, который на самом деле ничего особенного собой не представлял, ему просто постоянно везло. Я встретила его на открытии выставки в галерее, откуда он вытащил меня, приложив немало усилий, так что мое тщеславие было удовлетворено. В те годы мужчины не так часто проявляли ко мне сексуальный интерес, хотя я была молода и, думаю, достаточно хороша собой. Проблема заключалась в моей по-собачьи слепой преданности. Этот писатель был, конечно, невыносимый эгоист, к тому же лжец, и даже не самый талантливый; мне же предстояло провести вечер в Париже в одиночестве, дома меня ждали недовольный муж и ребенок, и я так жаждала любви, что была готова пить из любого источника. Правда, Джефферс, я была собакой – внутри меня была такая тяжесть, что я могла только корчиться, как корчится от боли животное. Эта тяжесть пригвождала меня ко дну, и я билась и боролась, пытаясь выплыть на блестящую поверхность жизни – по крайней мере, так мне казалось снизу. Перемещаясь из бара в бар по ночному Парижу в компании писателя-эгоиста, я впервые намекнула на перспективу всё разрушить, разрушить то, что построила; не ради него, уверяю тебя, но ради возможности, которую он воплощал и которая никогда не приходила мне в голову до той ночи, – возможности резкой перемены. Эгоист, опьяненный собственной важностью, думая, что я не смотрю, тихонько брал сухими губами мятные леденцы и безостановочно говорил о себе: он не смог меня одурачить, хотя, надо признать, я этого хотела. Я запросто могла бы его повесить – он дал мне достаточно длинную веревку, – но, конечно же, не повесила его, а подыграла, даже частично поверив в это сама, – ему снова улыбнулась удача, которая явно сопутствовала ему всю жизнь. Мы попрощались в два часа ночи у входа в отель, где он – это было настолько очевидно, что выглядело прямо-таки недостойно, – решил, что ночь, проведенная со мной, не стоит риска подорвать статус-кво. И я легла в кровать и наслаждалась воспоминаниями о его внимании до тех пор, пока не почувствовала, что крыша отеля слетела, а стены рухнули и меня встречает необъятная звездная тьма, отражающая то, что я чувствую.