За это время я зметил невдалеке, под свисающими с подпорок виноградными гроздьями нечто в высшей степени странное, марсианское – очень большой белый шлем космонавта, укреплённый на невысоком столбе.
Детское волнение охватило меня. Я встал и двинулся к этому шлему.
«Живёт тут высоко в горах. По ночам над головой звёздное небо, спутники, неопознанные летающие объекты… – подумалось мне. – Может, какие‑то неземные великаны спускались, оставили шлем».
— Хлеб! – крикнул Никос. – Печка, чтобы делать хлеб!
Этим хлебом, вернее, лепёшками с мёдом Панайотис угостил нас. А так же вином собственного изготовления.
Панайотис оказался доброжелательным молчуном. Смотрел, как мы ели, улыбался, потирал лысину.
— Смотри, у него на руке нет часов, – сказал Никос. – В доме тоже нет. Не имеет радио, телевизора.
— А где его жена, дети?
— Зеро. Нуль. Сам себе всё построил. Двадцать лет живёт тут один.
— И зимой?
— Тоже.
Панайотис сидел среди нас, как глухонемой.
— Никос, спроси его, знает он, кто такой Горбачёв?
Никос спросил.
Панайотис в недоумении пожал плечами.
— Ну, хорошо. А где он тут, на горе, берёт воду?
— Едет на мотоцикле вниз к моей речке, набирает в канистры.
«Да это монах, – подумал я. – Сущий монах». И спросил:
— Ты веришь в Бога?
Никос перевёл,
Панайотис отрицательно покачал головой. Внезапно заговорил. Никос едва успевал переводить.
— Не знаю никакого Бога, никакого Горбачёва. Ничего не хочу знать, что делается внизу, где живут сумасшедшие. У кого сад, огород и пчёлы, только тот здоровый человек. У тебя есть сад, огород и пчёлы?
— Нет.
— А что ты делаешь?
— Пишу книги.
— У тебя есть время писать книги, а у меня нет времени их читать.
— Но погоди, неужели тебе ничто не интересно, нет вопросов?
— Каких? – Панайотис с недоумением взглянул на меня. – Мы все умрём, понимаешь, друг?
— Нам пора ехать, – сказала старушка Лиз, которая не понимала ни по–гречески, ни по–русски. Ей стало скучно.
Панайотис принёс литровую банку мёда с плотно завёрнутой крышкой. Никос заплатил. И мы уехали.
«Что это, глубочайшая духовная неразвитость, жизнь на животном уровне или же своеобразная мудрость? – думал я. – Гораздо моложе меня, а так страшно просто напомнил о смерти…»
Лиз со своим планом перелезла у мостика в «фольксваген», укатила в сторону города, мы докарабкались на машине до «земли» Никоса, пили в беседке чай со сливовым пирогом, я кое‑как разговаривал с отцом Никоса и ничего не понимал, потому что Никос пошёл в дом поспать, некому было переводить. Инес о чём‑то спорила с Люсей. Девочки пасли Гришку на расстеленном поверх травы одеяле.
Сумерки наплывали на горы. С другой стороны ущелья послышалось тихое, мелодичное позвякивание колокольчиков. По противоположному склону передвигались белые овечки, сопровождаемые пастухом с высоким посохом.
Я бродил от дерева к дереву, сидел на валуне у края ущелья. Вспомнилось, как занемог в марте, и Ника подошла, погладила по лбу, сказала: «Папочка Володичка, не бойся. Ты не умрёшь. А если умрёшь, Иисус возьмёт тебя к себе на небо. И ты будешь там жить. А когда я стану старенькая и умру, тоже возьмёт меня в рай. Я тебя там найду, возьму за руку и скажу: «Вот видишь, а ты боялся!»»
Необыкновенная тишина пала на сердце. Лишь смутный, как зов древней Эллады, перезвон овечьих колокольчиков доносился извне.
Становилось прохладно. Я подошёл к беседке, чтобы напомнить Люсе о том, что Гришка в одних ползунках. Что нам, наверное, пора домой.
— Повторяйте, повторяйте за мной, – услышал я голос Люси, сидящей за столом напротив Инес, которая смотрела на неё во все глаза. – Расслабьтесь и повторяйте. Это называется Веления Сердца, Головы и Руки. «Огонь фиолетовый, в сердце пылай, любовью божественной ярко сияй! Ты – милосердие истинное вечно, да буду созвучна тебе бесконечно!»
— Люся! Да это, прежде всего, бездарно! – не выдержал я. – Чего вы привязались к Инес со своим Сен–Жерменом? Чего вы ей морочите голову?
— Не понимаю, – вскочила со своего места Инес. – Зачем это? Что это есть?
— Глупость это есть. Люся, у вас ребёнок простудится.
— Слушайте, идите к чёрту! Вы мне надоели, – ощерилась Люся, выхватывая из сумочки сигареты и закуривая.
На шум из дома вышел Никос. Молча собрались, сели в машину и уехали. Все, кроме отца Никоса, оставшегося на день, чтобы окопать перед осенью кусты и деревья.