Слезы текли по щекам генерала, когда он умолял Императора превратить территорию Японии в поле «последнего и решающего сражения с американскими варварами».
— Даже, если нам не удастся их разбить, — закончил свое выступление генерал Анами, — ведь наш стомиллионный народ умрет с честью, достойный немеркнущей славы своих предков.
Затем поднялся бритоголовый начальник армейского генштаба Умедзу. Это немыслимо, подчеркнул он, соглашаться на безоговорочную капитуляцию после того, как уже столько доблестных героев погибли смертью храбрых за Императора.
Следующим должен был выступать адмирал Тойода, но Судзуки, возможно, по ошибке, а возможно, и намеренно попросил высказать свое мнение барона Хиранума.
Барон задал военным прямой вопрос: а способны ли они в свете последних событий вообще продолжать войну?
Генерал Умедзу уверил его, что новые атомные бомбардировки будут предотвращены силами противовоздушной обороны страны.
— Мы сохранили достаточно сил для будущих операций, — заявил он, — и ожидаем только подходящего времени для перехода в контрнаступление.
Однако, заверения Умедзу не произвели впечатления на барона Хиранума. Он повернулся к Императору: «В соответствии с обычаями Императорских предков. Его Императорское Величество также несет ответственность за предотвращение национальной катастрофы. Имея это в виду, я осмеливаюсь просить Его Величество принять собственное решение».
Адмирал Тойода в своем выступлении пытался вернуться на позицию милитаристов. Но его слова звучали туманно:
— Мы не можем уверенно говорить об окончательной победе, но в то же самое время мы не считаем, что будем полностью разгромлены.
В течение почти двух часов участники совещания почти слово в слово повторяли свои старые аргументы. После того, как адмирал Тойода закончил, медленно и торжественно поднялся премьер-министр адмирал Судзуки. Казалось, старый адмирал, наконец, выскажет все, что за последнее время накопилось у него в душе.
— Мы дискуссируем этот вопрос уже в течение многих часов, но так и не можем прийти к какому-либо решению, — заявил он. — Обстановка же очень серьезна, и ни одной минуты нельзя тратить напрасно. Хотя в нашей истории не было подобного прецедента, я с величайшим почтением прошу Императора объявить свою волю.
Судзуки повернулся к Императору и спросил: должна ли Япония принять Потсдамскую Декларацию без всяких оговорок или выдвинуть условия, на которых настаивает армия?
Бессознательно Судзуки отошел от своего места и сделал несколько шагов по направлению к трону. Это было чудовищное нарушение всех традиций и придворного этикета.
— Господин, премьер-министр! — в ужасе закричал генерал Анами, но Судзуки, казалось, не слышал его. Подойдя к основанию подиума, на котором находился Император, адмирал попросил премьера сесть на место. Старик не расслышал слов и приложил руку к уху. Император вторично попросил адмирала вернуться на свое место.
Как только премьер сел обратно в свое кресло, Император поднялся с трона. Его обычно ничего не выражающий голос на этот раз звучал очень напряженно:
— Я серьезно обдумал обстановку, сложившуюся внутри страны и в мире, — заявил Его Величество, — и пришел к заключению, что продолжение войны ведет к уничтожению нашей нации и продолжению кровопролития в мире.
Все слушали, молча, склонив головы.
— У меня больше нет сил видеть дальнейшие страдания моего ни в чем неповинного народа, — продолжал Император. — Окончание войны является единственным способом восстановить мир во всем мире и облегчить страшные страдания нации.
Голос Императора дрогнул. Он прервал свою речь и рукой в белой перчатке пытался протереть свои очки, залитые слезами.
Глядя на это, Сакомицу почувствовал, что слезы хлынули у него из глаз. Участники совещания также уже не сидели тихо и почтительно на своих местах, внимая речи Императора. Некоторые вскочили на ноги, многие открыто плакали, не стыдясь своих слез.
Императору удалось взять себя в руки. Сакомицу хотел крикнуть: «Мы все уже поняли волю Его Величества. Его Величеству незачем произносить лишние слова,» но Император заговорил снова. Его голос дрожал от волнения.
— С великой болью, — сказал он, — я думаю о тех, кто так верно служил мне, о солдатах и моряках, убитых и искалеченных в бесконечных боях, об их семьях, потерявших все свои имущество и саму жизнь в страшных воздушных налетах. Нечего и говорить, что для меня нестерпимо видеть и то, как те, кто так преданно служил мне, будут теперь наказаны как поджигатели войны. Но настало время, когда мы должны стерпеть нестерпимое. Когда я вспоминаю чувства моего деда Императора Мэйдзи во время Тройственной интервенции (России, Германии и Франции в 1895 году), то, глотая слезы, даю свою санкцию на принятие Прокламации Союзников в том виде, как она была изложена министром иностранных дел.