– Забыл сказал, Гудвин: пока я не дам своего разрешения – никаких снимков. Я имею в виду в прессе.
Я вскинул голову:
– В смысле – вообще никаких или только тех, где есть вы?
– Только те, где я. Пожалуйста, не забудьте.
– Конечно. Я все понимаю.
Когда он отошел к краю бассейна и полетел в воду, судя по всему намеренно, Маделин заметила:
– Вы полагаете, что человеку, который здесь впервые, позволительно подшучивать над такой знаменитостью, как он?
– Безусловно. Почему вы удивляетесь, ведь вам отлично известен весь мой репертуар! И вообще, что я такого сказал?
– О… Когда мы вернемся в дом, я вам кое-что покажу. Мне надо бы придержать язык.
На противоположном краю бассейна Рони и Конни Эмерсон, уже отдышавшись, устремились к воде. Джимми Сперлинг, которого я про себя называл Младшим, поинтересовался, нужна ли кому дозаправка, а Уэбстер Кейн заявил, что сам всем нальет. Гвен, с которой снова ручьями стекала вода, остановилась около меня, чтобы сказать, что солнце клонится к закату и скоро можно будет поснимать западную террасу, а пока нужно накинуть что-нибудь из одежды, ведь верно?
Давно мне не выпадала такая приятная работенка. Настроение портил только этот чертов бумажник или кошелек, о котором так беспокоился Рони. Над этим стоило поразмыслить, только чуть позже.
Глава 4
Несколько часов спустя, перед обедом, я прихорашивался в отведенной мне комнате на втором этаже, где имелось три больших окна, две полутораспальные кровати, а также много другой мебели и ковров, обладать которыми мне не светит, но которыми я с удовольствием пользовался во время пребывания в этих стенах. Затем я достал ключи, которые прятал за книгами на полке, раскрыл портфель из кожи карибу, вынул из него свою аптечку и отпер ее. В отличие от дурно воспитанного Рони, я явился сюда по делу, и дело это требовало, чтобы я привез с собой в коробочке, которую называл аптечкой, несколько необычных вещиц. Я вытащил из аптечки один-единственный предмет: крошечный, круглый, светло-коричневый – и аккуратно переложил его в маленький кармашек для часов, находившийся во внутреннем кармане моего пиджака. Для этого мне пришлось воспользоваться пинцетом, потому что даже влажные кончики пальцев могли повредить этот предмет. Я снова запер аптечку и убрал ее обратно в портфель.
В этот момент постучали, и я сказал: «Войдите!» Дверь распахнулась, вошла Маделин в воздушном белом одеянии, начинавшемся на груди и заканчивавшемся где-то у пола. Ее лицо теперь казалось меньше, а глаза – еще больше.
– Арчи, как вы находите мое платье? – спросила она.
– Вполне. Не слишком строгое, зато определенно… – Я осекся и во все глаза уставился на нее. – Мне показалось, вы говорили, что вам нравится имя Алекс. Нет?
– По-моему, Арчи даже лучше.
– Тогда я снова стану Арчи. Когда отец успел вам рассказать?
– Он ничего не говорил. – Она распахнула глаза. – Вы думаете, что я считаю себя этакой искушенной и загадочной особой, правда? Может, и верно, но такой я была не всегда. Пойдемте, я хочу вам кое-что показать.
Она повернулась и вышла.
Я последовал за ней. Мы миновали широкий коридор, пересекли лестничную площадку и вступили в противоположное крыло. Одна из дверей была открыта; пройдя через нее, мы очутились в комнате, вдвое превосходившей размерами мою спальню, которая сама по себе казалась мне отнюдь не маленькой. Летние запахи, врывавшиеся сюда с улицы, смешивались с ароматом роз в гигантских вазах, расставленных по всему помещению. Я хотел было оглядеться, но Маделин сразу потащила меня к столу, на котором лежал объемистый, обтянутый кожей альбом, похожий на огромный географический атлас, раскрыла на странице с закладкой и показала мне:
– Видите? Тогда я была молода и беспечна!
Я сразу узнал ее, потому что у меня дома имелась точно такая же. Это была вырезка из «Газетт» от 9 сентября 1940 года. Моя физиономия украшала страницы газет не так часто, как портреты Черчилля, Рокки Грациано[2] или даже Ниро Вулфа; просто в тот раз мне удалось выбить пистолет из рук преступника прежде, чем он нажал на курок.
– Этот парень – прирожденный герой, – кивнул я.
Она тоже кивнула:
– Мне было семнадцать. Я грезила о вас почти месяц.
– Неудивительно. Вы это кому-нибудь показывали?
– Нет, не показывала! Черт возьми, вы должны быть тронуты моим признанием!
– Проклятье, да я тронут, но куда меньше, чем час назад! Я-то вообразил, что вам понравился мой нос или, там, волосы у меня на груди, а вы подсовываете мне какие-то детские воспоминания.