Жолт с досадой думал о главной причине своего угнетенного состояния. В легкой, шутливой форме он спросил недавно Амбруша, что будет, если он вот сейчас пойдет в школу.
– Не знаю, – ответил Амбруш.
– Тогда завтра или же… послезавтра…
– Я не знаю, что будет, вот что я имею в виду.
Жолт сразу же успокоился. Нет так нет. А поспорить бы не мешало. Ведь уже несколько недель, как у него не появлялось расстройства ритма речи – таким изысканным выражением называл его заикание Амбруш. Жолт был уверен, что это не произойдет и в школе. Но если бы вдруг он почувствовал напряжение, которое обычно предшествовало возникновению в горле ватного кома, он бы попросту замолчал… он и прежде так делал, и очень долго никто ничего не замечал. Кроме Магды-два. Да и она обратила на это внимание раза три, не больше. Но Амбруш ходить в школу еще не советовал, он считал, что несколько недель лучше выждать. А пока встречаться с кем-либо из друзей, но только с теми, кого он ни капельки… не боится.
И эту горькую пилюлю Жолт проглотил.
Ничего другого ему не оставалось. Он сам однажды брякнул Амбрушу, что боится этаких молодцов-удальцов вроде Хенрика, которые с такой легкостью относятся к своим дурацким проделкам, которым плевать на колы и двойки, на строгие записи в дневнике, на суды, скандалы, милицию; которые и не вздрогнут от отцовской пощечины, а в другую школу им перейти так же просто, как надеть другие штаны. Неприятны ему и такие высокомерно-ленивые парни, как Чаба, с его доберманом, с его аттестатом зрелости, с небрежной манерой речи и этой Ольгой, которая к нему так и липнет, прямо вешается на шею, а он с усмешечкой держит ее на коротком поводке, словно Сулимана. Еще он жаловался Амбрушу на учителя математики. Да, господин учитель Хайнал однажды со всей неопровержимостью доказал, что Жолт Керекеш просто нуль. Он доказал это последовательным уничижением, почему-то оскорбленный, что Жолт от имени класса попросил его отложить на неделю контрольную.
«Кто ты такой, мой мальчик?» – спросил тогда Хайнал.
«Разве вы со мной не знакомы, господин учитель?» – огрызнулся Жолт.
Класс сдержанно засмеялся, но учитель сбить себя с толку не дал.
«С тобой я знаком, – сказал он, – и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу знать, чем ты так отличился, что выступаешь от имени класса?»
Жолт сердито молчал.
«Должно быть, класс ослеплен твоим математическим гением».
Ребята хохотали, прямо выли от хохота. Тетради были розданы, контрольная написана, а Жолта до сих пор жег отчаянный стыд: он не мог забыть чувства собственного бессилия, когда над его головой заходили волны мальчишеского беспощадного смеха.
Что же делать теперь? Снова встретиться с ними, с Чабой, Хайналом, Хенриком и другими подобными им? Может быть, Амбруш прав: неудачу тоже можно предвидеть заранее. Но до каких же пор убегать? Бояться и убегать?
– Хватит! – трясущимися губами вслух сказал Жолт. – Дальше так продолжаться не может.
Жолт вскочил и замотал головой, отгоняя тягостные мысли.
Зебулон вдруг угрожающе заворчал, потом часто, сердито залаял. «Его сбило с толку, что я вскочил», – подумал Жолт. Но тут же заметил, что Зебулон не ошибся. По склону холма к ним мчался огромный черно-рыжий пес. Голова у него походила на топор.
Паша. Он снова сбежал. Погоди, Зебулон. Посмотрим, что будет дальше.
У Жолта ёкнуло сердце. Паша был крупный, тяжелый, свирепый и довольно неумный эрдельтерьер. Зебулон, насторожившись, всегда уступал ему дорогу. Правда, встречались они обычно на поводках. Хозяином Паши был молчаливый бледный юноша. Когда он выводил Пашу на прогулку, это было настоящее представление. Хозяин судорожно держался за поводок, а могучий терьер тащил его за собой – со стороны казалось, будто несутся двое пьяных или безумных, связанные одним ремнем.
Но сейчас мчавшийся по склону Паша совсем не был смешон.
Жолт хотел позвать Зебулона – он страшно боялся, что Паша разорвет, изуродует его собаку, – но потом махнул рукой.
– Посмотрим, – повторил он пересохшими губами и, сцепив зубы, впился взглядом в черно-рыжего страшного зверя.
Зебулон замер как изваяние, глухо заворчал, шерсть на спине его вздыбилась, кроткий взгляд помрачнел, а мышцы вздрагивали от ярости. От чего? От ярости или страха?
Паша притормозил, и Жолт облегченно вздохнул, увидев, что из нападения, которому был дан такой чудовищный, дикий разбег, уже ничего не выйдет. Паша остановился, и в его черных пуговицах-глазах были злоба и оторопь.
Зебулон ожил. Горделиво ставя ноги, изогнув широкой дугой хвост, он неторопливым танцующим шагом двинулся на сближение с Пашой. И смотрел на него сверху вниз грозно и очень бдительно.
Паша тоненько заскулил, потом заворчал и, не выдержав взгляда Зебулона, прыгнул вперед. Зебулон ждал прыжка. Оп всем телом по змеиному изогнулся, и зубы Паши лязгнули в воздухе. Оба зверя взвились, и в следующее мгновение клыки пойнтера сомкнулись на горле эрдельтерьера. Зебулон встряхнул Пашу, как ворох тряпья. Паша еле вырвался и с оскаленной пастью попятился.
Жолт даже ослабел от счастья, когда Зебулон почти по пятам стал преследовать врага, а затем с видом величайшего равнодушия вернулся к хозяину.
– Умница! Молодец! – вне себя от радости сказал щенку Жолт и стал гладить Зебулона по голове.
Но Зебулон в ответ на ласку лишь слегка повилял хвостом: нежности он признавал только дома.
Потом Зебулон опять заворчал, но ворчание тут же сменилось глубоким вздохом: в подходившем человеке он узнал Дани.
– Ты видел? – спросил Жолт.
– Привет. Видел, – неуверенно сказал Дани и схватился за свои очки.
Жолт молчал. Он подозревал, что толстые стекла очков не позволяют Дани видеть то, что следует видеть. Дани тяжело дышал. В конце концов он плюхнулся на траву. На его белом лице горели красные веснушки. Загар его совсем не коснулся – наверное, целое лето он плесневел в четырех стенах, перебирая струны гитары.
– Они что, схватились? – спросил Дани.
Жолт обозлился. Как можно таким примитивно-наивным словом определить то, что случилось! «Схватились»!
– Хорошо, что ты не прячешься в дремучем лесу, – пробормотал Дани. – Я убил полчаса, чтоб отыскать эту индейскую тропу.
Жолт не отозвался. Очень любопытно: даже тропу насилу нашел! Что же он вообще тогда видит?
– Полгода назад Зебу трясся от страха при виде какого-нибудь несчастного гуся, а теперь, как мешок с тряпьем, тряхнул громаднейшего эрделя. Здорово он развился! Правда?
– Что ты с ним делаешь?
– Развиваю в нем чувство злобы. Дергаю за уши или за хвост. Он может сделаться таким злобным, что готов будет броситься даже на меня.
– Вот идиотство! Дергать собаку за уши! Тьфу!
– Да ты просто не разбираешься в дрессировке, Дани.
– Я ужасно исстрадался, старик, – сказал Дани. – На завтрак мне подали барий. А барий я, знаешь ли, ненавижу.
– Ты ходил на рентген? Просвечивал внутренности?
– Да. Все время болит желудок.
– Ерунда. У меня дела посерьезней. Я заикаюсь, старик.
Дани ухмыльнулся:
– Ты взял их, конечно, на пушку! Спросил дядечку через забор: извините, мол, как пройти на Убойную улицу?
– Никаких пушек. Я не шучу.
– Неплохо. Идейка что надо. Школу побоку, и да здравствуют горы! Повезло тебе, что твой папочка врач.
– А мне на тебя наплевать.
Внутри у Жолта все задрожало, горло на какой-то миг напряглось, и он лихорадочно прислушался к себе. Но напряжение быстро прошло. «Ну конечно, – думал Жолт, – что спрашивать с Дани, если солнце ему кажется серым, косулю он принимает за зайца и на завтрак глотает барий. Жалко тратить на него время».