– Я деконцентрирован, если ты понимаешь, что это значит.
Но Дани не придирался, и Жолт даже чуточку скис. Дани несколько раз вздохнул, пощупал живот, и глаза его внезапно повеселели.
– У меня тоже когда-то болел желудок, – сказал Жолт.
– Ага, – вежливо сказал Дани, думая уже о другом. – Послушай, Жоли, вчера выступал главный егерь.
Жолт ухмыльнулся. Его загорелое лицо выразило веселое ожидание.
– Это прекрасно, – сказал он осторожно.
– Было б лучше, конечно, если бы главный егерь стрелял. Но если он выступает, тоже неплохо. Прав ли я, как ты считаешь?
– Прав. Нельзя же ему без передышки палить.
– А то повыведутся все хищники до единого.
– А так один выстрел, одно выступление.
– Ты все подмечаешь с поразительной точностью. А что именно заявил главный егерь, тебя, наверное, не волнует?
– Да что ты! Ничто на свете меня так не волнует, как заявление главного егеря.
– В этом нет ничего удивительного. Потому что заявление сногсшибательное. Не хохочи, а то я не смогу его пересказать.
Дани пытался сохранить на лице серьезность и справиться с прорывавшимся смехом.
– Разве я хохочу? Я тебя слушаю очень благочестиво.
– Может быть, благоговейно?
– Ну конечно, благоговейно.
– Вот что отмочил главный егерь: «Каждая особь через наемного иностранного стрелка попадает на отстрел».
– Как жалко! Что?
Пока Жолт хохотал, Дани повторил заявление.
– Что ты на это скажешь?
– Дани, я потрясен!
– Тебе бы такое и в голову не пришло. Знаешь ли ты, что такое особь?
– Погоди. Может, это «особливо-торопливо – у коня большая грива…».
– Не прикидывайся болваном! Я тебя как главный егерь спрашиваю: отловила твоя собака какую-нибудь особь?
– Было дело…
– Какую особь?
– Фазанью.
– Вот она-то и находится под запретом.
– Почему? На отлов никакого запрета нет, запрет только лишь на отстрел.
– Так и быть, отлов разрешаю. А ты ответь мне на следующее: Зебулон – кто? Наемный иностранный стрелок или нет?
– Зебулон не наемный стрелок, но иностранец из иностранцев.
– Что-что?
– Английская охотничья.
– В таком случае должен быть судебный процесс и определена мера наказания. Для тебя, как видно, речь главного егеря горох вопиющего в пустыне.
– Да нет же. Заявление главного егеря…
Жолт хохотал и молотил кулаками по земле, а Дани, все еще пытаясь сохранить серьезность, взвизгивал от смеха и понукал Жолта закончить фразу.
– Ну же! – вскрикивал он.
Зебулон несколько минут подозрительно смотрел на заливисто хохотавших мальчишек, потом, словно бы поняв шутку, лениво заулыбался и стал ритмично покачивать хвостом, как маятником.
– Из заявления главного егеря мне навеки врезалось в память: не все, что блестит до дна, то коту масленица.
Совершенно обессиленные, некоторое время они лежали на пожелтевшей траве, потом Дани спросил:
– Как по-твоему, этот главный егерь венгр?
– Нет. Он зулус. Или вахлак.
– Так и есть. Именно вахлак. А ты ведь прекрасно концентрируешься.
Жолт стал серьезным. И втайне был рад, что минуту назад не сунулся к Дани с научным термином, что он, дескать, деконцентрирован. Дани бы это наверняка не ошеломило.
– Пошли! – спохватился вдруг Дани и испуганно взглянул на часы.
– Мне тоже надо домой. Предстоит еще один визит. К маме.
– Чао! – простился Дани. – Когда придешь в школу?
– Не знаю…
Зебулон проводил Дани до тропинки, потом потрусил назад и лег возле Жолта, с наслаждением вытянув лапы.
Жолт грыз травинку и размышлял, когда ему навестить мать: сегодня или лучше завтра. «Но и завтра встанет та же проблема, и послезавтра я буду спрашивать себя все о том же». Визиты к матери, как правило, были связаны с заботами, это заметил даже Амбруш. Вблизи нее Жолта всегда обдавало волной какой-то неловкости и смятения. Женщина с прозрачным лицом, скрывавшая вечные слезы, была, казалось, не Магда-один, а совсем другая, чужая женщина, по неизвестной причине присвоившая имя его родной матери. Столько времени он жил с нею вместе и был от нее совершенно неотделим. Позднее, взяв за руку, она водила его в зоопарк, на концерты и выставки. Перед картинами он нередко скучал. В квартире на улице Яс он бы тоже скучал, если б не помогал себе сам, потихоньку исчезая из дому. Он прятал под вазу с цветами записку, которая служила ему впоследствии оправданием, и уходил, когда мать в тишине врачевала свою мигрень или занималась с бесчисленными учениками.
О матери Амбруш расспрашивал Жолта неоднократно. Но за живое задел его лишь однажды, когда спросил: не испытывает ли Жолт неудобства, что его настоящая мать живет не с ними.
Жолт его понял и хотел увильнуть от прямого ответа.
– Это неинтересно, – сказал он Амбрушу. – Меня любят и здесь и там.
– Почему они развелись?
– Потому что надоели друг другу.
– Да?
– Так они сказали.
– Именно так?
– Примерно так.
Амбруш удивился, что Жолт принял такое нехитрое объяснение. А сам Жолт рассуждал еще проще, еще грубее: Магду-один попросту заменили. Так бывает всегда. Когда игрок не устраивает партнера, его заменяют или же… уступают другой команде.
Но как скажешь об этом? Однажды у него все-таки вырвалось:
– Мама меня уступила, но я на нее не сержусь.
– Кто сказал, что она тебя уступила?
– Никто.
Со страшною неохотой и горечью Жолт все же признался, что часто во сне упрекает мать за то, что она его уступила отцу. Мать, конечно, не отвечает. А что она может ответить? Ведь это же все во сне. Амбруш улыбался. Его очень интересовал сон с качелями. Прижавшись друг к дружке, Жолт и мать качались на громадных качелях. Качели взлетали выше деревьев, но с матерью ему было не страшно. Чем кончился сон? Что-то вдруг громыхнуло, и Жолт сорвался. Ощущение было скверное, потому что он свалился на брусчатку, верней, не свалился, а грохнулся с треском…
– Этот треск, – рассказывал Амбрушу Жолт, – так в ушах и остался; иногда это совсем слабенький шум, словно кто-то скребется в барабанную перепонку.
– А качели? – очень внимательно спросил Амбруш.
– Качели улетают, а я от падения просыпаюсь.
– И часто ты видишь этот сон?
– Да. Прямо какой-то идиотизм.
– Хм!
– Потому что я совсем не сержусь на маму, хотя она и уступила меня.
Амбруш хмыкал, как будто не верил. А Жолт злился на себя за этот рассказ – ведь все и так было ясно, на маму он сердиться не может. Чего он только не вытворял, какие коленца не выкидывал! Трубил в трубу, стучал на барабане, сто раз сбегал из дому и вконец истрепал маме нервы.
О снах Амбруш расспрашивал постоянно. Да и сам Жолт какое-то время охотно развлекался своими сказками-снами. Потом ему надоело, и он стал их скрывать, чтобы встречи с Амбрушем не превращались в бесконечные и скучные разговоры. Амбруш чуть ли не клещами вытягивал из него сон, в котором отец предсказал, что в десять часов на земле кончится жизнь. Отец взволнованно бегал по комнате и сквозь штору следил за небом. Одновременно он давал указания: всем снять обувь, Беате сесть в кресло с карандашом и бумагой для рисования, Магде смыть с губ помаду, Жолту неподвижно сидеть на ковре, скрестив по-турецки ноги. Жолт не верил странному предсказанию, он возился со своим микроскопом и не хотел сидеть по-турецки. Тогда отец на него закричал:
«Делай, что я велел!»
«В десять часов?» – спросил Жолт.
«Да, – торжественно заявил отец, – точно в десять часов».
Жолт взглянул на часы. Осталось еще семь минут. Странно, что никто и не спрашивал, почему в десять часов остановится жизнь. То ли будет взорвана водородная бомба, то ли Земля врежется в Солнце, а это, конечно, было интересней всего. Что-то сообщали по радио. Говорила женщина невообразимо унылым голосом, потом она вскрикнула, потом голос ее сделался ниже и все сползал и сползал, пока не превратился в бас и тогда наконец умолк, как бывает, когда останавливается диск магнитофона. Стало тихо, и Жолт увидел, что Беата направилась к креслу, но, не дойдя, застыла, как деревянная кукла; отец сгорбился над столом и тоже замер. Жолт посмотрел на часы и с ужасом почувствовал, что уже не может отвести взгляд. Он прекрасно помнит, что на часах было без пяти десять.