Лицо Керекеша нервно подергивалось.
Магда смотрела на него в нерешительности, потом отвернулась к окну, чтоб не смущать своим взглядом. Вдруг она что-то вспомнила:
– Но ведь в Тёрёкмезё он собирался давно. Поэтому совсем непонятно, что именно в этот день…
– Да что тебе далось это Тёрёкмезё! Со мной ты споришь, но сама такой возможности не исключаешь. Скажи честно: способен на это Жолт или нет?
– Нет, – сказала Магда с некоторой досадой.
– Хм!.. Ты просто хочешь меня утешить. Я ведь еще успею прийти в отчаяние, когда заявятся к нам с собакой… Ждать, кстати, придется недолго…
– При чем тут собака?
– Я не рассказал тебе всего до конца. В подвале нашли носовой платок Жолта.
– Платок Жолта?
– Я его узнал.
Магда онемела, потом выглянула во двор из окна.
– Вон ведут собаку, – сказала она с удивлением.
– Ведут собаку?
– Вернее, наоборот: собака ведет милиционера.
Керекеш бросился к окну. Так и есть! Черная с пестриной немецкая овчарка, принюхиваясь к земле и туго натягивая длинный поводок, тащила младшего сержанта к воротам. На улице она пустилась трусцой. За ними, в измятой рубашке, исполненный горячего воодушевления, спешил экс-почтальон. Потом показался старший сержант и, оглянувшись в воротах, дружелюбно помахал жильцам. Керекеш в смятении повернулся к жене:
– Что это значит?
– Ничего особенного. Они ушли. Очевидно, собака взяла след.
Керекеш промолчал и уставился вдаль, от волнения слегка закосив глазами. Магда смотрела на него с состраданием.
– Поверь, никаких неприятностей не будет, – сказала она совсем тихо.
Керекеш встрепенулся.
– Собака взяла неверный след. Но что же тут удивительного? Городской дом такого типа, как наш, для собаки – целое море различных запахов…
– Послушай, Тамаш! Носовой платок не такое уж неопровержимое доказательство.
– Каждый божий день мой сын терзает мне нервы!
– Потому что ты ждешь от него больше того, что он в состоянии дать. Он ведь еще ребенок…
– То, чего ждут от него, не в счет. В восемь месяцев он выбрался из манежа сам и чуть не сломал себе шею. Ни один его сверстник не был на это способен. Тогда я этого от сына не ждал. До сих пор поражаюсь, где он взял столько силы.
– Ты же в нем и развил эту силу. Ему было всего два месяца, когда ты стал с ним заниматься гимнастикой. И, надо сказать, не без успеха.
– Успех блестящий. Как у десятков других детей: ушибы, трещины, шрамы. Само по себе все это пустяки. Мальчик пробует свои силы, и это в порядке вещей. Но в Жолте постоянно присутствует нечто: то ли какая-то необоримая бесчувственность, то ли жестокость. И эта непонятная жестокость меня настораживает.
– Ты не можешь простить ему ту недобрую шутку…
– Недобрую шутку? Уничтожать несчастных букашек, сжигая их с помощью увеличительного стекла, – это всего лишь недобрая шутка? О господи!.. Пусть себе ребенок резвится, а мы должны набраться терпения и все, все сносить. Но до каких пор?!
– Ты слишком мнителен, Тамаш. А это усиливает…
– Всего лишь раз, и то по недоразумению, он получил от меня затрещину. С тех пор мной владеет настоящий комплекс. Я не смею даже прикоснуться к родному сыну, потому что он оказался так же чувствителен, как и упрям. Но если выяснится, что дом поджег он…
– Перестань фантазировать, Тамаш! Дался тебе этот несчастный платок! А мальчик в полусотне километров отсюда. Даже для милиции это безусловное алиби. Какой был платок?
– Грязный! Грязный до омерзения.
– Ладно. А цвет?
– То ли синий, то ли зеленый и в клетку.
– У каждого второго человека носовой платок в зеленую или синюю клетку, а у мальчишек вдобавок и грязный.
– Магда, – сказал Керекеш раздраженно, – я бы очень хотел ошибиться.
– Пожалуйста, не сердись, но это смешно: у тебя ни на минуту не возникает сомнений, что виноват именно Жолт.
Керекеш помолчал, вздохнул, сел, закурил, обвел комнату странным косящим взглядом, словно впервые видел тут все: мебель, солнечный свет и собственную жену.
– Будь я в этом совершенно уверен, я не стал бы прятаться дома, а давно бы пошел в милицию, – сказал он по-прежнему раздраженно.
…Все доводы были исчерпаны. Оба устало молчали. Потом без аппетита что-то поели. Керекеш про себя решил, что непременно поговорит с кем-нибудь из милиции. Где-то в глубине души, у него еще тлела надежда: а вдруг ищейка все-таки не ошиблась? Но лишь только эта ребяческая надежда вспыхивала чуть ярче, он мигом ее гасил; как это может быть? Кто-то совсем чужой, посторонний ни с того ни с сего пробирается к ним в подвал с порохом и свечой и закладывает «зажигательную бомбу замедленного действия»? Нет и нет! Разумеется, нет. Речь может идти либо о больном пироманией, либо… Ни один довод Магды не мог его убедить. Магда – мачеха и оправдывать, заступаться за пасынка считает своим неотъемлемым долгом. Ее, естественно, можно понять.
Магда часа два на балконе курила. Потом увидела экс-почтальона. Со слипшимися волосами, с багровым лицом, он шел пошатываясь, один, поминутно поддергивал сползавшие на ходу штаны и оживленно объяснял что-то воображаемому партнеру.
– Он, кажется, еще не окончательно захмелел, – заметила Магда.
Керекеш махнул рукой:
– Он всегда до краев налит палинкой.
– Не позвать ли его? Может быть, он что-нибудь знает.
– Конечно, знает. Наглый всезнайка. Он всегда и все знает.
– Не выношу, меня просто тошнит от пьяных! Но можно его расспросить…
Они совещались, так как знали этого нахала и горлопана, корчившего из себя хозяина дома.
В это время раздался звонок, затем в проеме двери появилась ухмыляющаяся опухшая физиономия почтальона.
– Что-нибудь случилось, господин Липтак? – робко спросила Магда.
– Целую ручки, мадам, – последовал галантный ответ. – Пока я здесь, вам беспокоиться не о чем.
– Входите, пожалуйста, – с усилием сказал Керекеш.
– Мое почтение, господин главный врач. Я, правда, не совсем одет… – сказал экс-почтальон, шагая по квартире. Затем он уселся и покосился на Керекеша, наливавшего в рюмки коньяк. – Несчастье, могу сказать, было предотвращено, – заявил он, когда рюмки стояли уже на столе.
– Прошу вас! – пригласил его Керекеш. – Много времени Уделить вам, правда, я не могу, так как должен вернуться в клинику. Ваше здоровье!
– Это я принимаю, потому как вполне заслужил. Ваше здоровье! – сказал почтальон и осушил рюмку залпом. – Если б не я, дом бы сгорел…
– Мы страшно вам благодарны, господин Липтак! – нетерпеливо прервал его Керекеш. – Вы, я видел, сопровождали милицию. Что-нибудь уже выяснилось?
– Я, извиняюсь, запах дыма почуял еще там, внутри. И так спокойно подумал: жгут, мол, фитиль. Дым-то шел снизу, вам понятно? Из дымохода-то дым идти не мог, дымоход-то на крыше, вы понимаете?
– Понимаю, – сказал Керекеш.
– Вот тут меня это забеспокоило, крепко, скажу вам, забеспокоило.
– Что именно? – спросил Керекеш.
– А то, что с утра жгут фитиль.
– Но ведь горел не фитиль.
– А кто его знал, что там горит, господин главный врач! Это я уж после узнал, а тогда крепко забеспокоился…
– Скажите, господин Липтак, ищейка что-нибудь обнаружила?
– Так ведь тогда она где была, извиняюсь, ищейка? Не было ищейки. Был я один. И, само собой, без промедления спустился вниз поглядеть…
– Дым шел из подвала, это мы знаем! – так же нетерпеливо сказал Керекеш.
– Ах, господин Липтак, нам очень хочется знать, кто мог это сделать. Возможно, кто-нибудь из жильцов забыл зажженную свечу… – вмешалась в разговор мужчин Магда, заметив, что Керекеш совсем теряет терпение и лоб его покрывается красными пятнами.
– Вот и я про то же хотел бы знать: кто это сделал?! Но тогда еще, извиняюсь, вопрос не стоял, кто сделал, а кто не сделал. Тогда, извиняюсь, валил тучей дым, и я, покамест прибыл в подвальный этаж, совсем и начисто задохнулся. Надо было тушить, извиняюсь, пожар. А когда у тебя перед глазами пожар, ты, извиняюсь, не думаешь, что да как, а берешься этот пожар тушить. Само собой, ежели можешь. Ежели, значит, можешь. Ну, прав я, по-вашему, или неправ?