— А на прошлой неделе, пока тебя не было, он приперся к Рыбке с похмелья и без домашки, — сдал Дёмыча Жасым и посоветовал: — Ты бы поаккуратнее, это даже для тебя слишком изощренная форма самоотчисления. Попомни мои слова, когда тебя выпиздят из института с волчьим билетом.
Это случится через год, но Дёма действительно ускорял процесс всеми возможными и некоторыми невозможными способами.
— А что за Толик? Ты вроде про него раньше не рассказывал, — вмешался я.
— Он у нас в компании всего второй раз, — отмахнулся Дёма. — Я его ещё не понял. Но у него ещё есть пистолеты, старые, — он пытался жестом показать величину этой старости и едва не выронил стакан с остатками пива. — Ну такие, из которых Пушкина убили.
— Круто, — кивнул я. — Только вряд ли стоило ради этого злить Рыбку.
— Да это не тогда было! А Толик пообещал, что как-нибудь даст пальнуть… только это на дачу к нему надо ехать… в июне, наверное.
Нравы золотой молодежи позднего СССР меня интересовали слабо, но вот дёмины слова про пальбу пробудили некоторые воспоминания. В нашем городе — вернее, на расположенном неподалеку полигоне — можно было легко найти несгоревшие «макаронины» — длинные соломинки каких-то порохов, желтые и черные. Мы их превращали как в начинку для самодельных петард, так и в заряды для самопалов. Занятие это было, разумеется, чрезвычайно опасным, регулярно заканчивалось членовредительством, и хорошо, что советская медицина была самой лучшей и самой бесплатной в мире — во всяком случае, врачам удавалось спасти большинство пальцев и глаз подрастающих оболтусов.
Свой перелом правого запястья в первом классе я заработал как раз после неудачного полета одной из петард, когда пришлось прыгать с высокого обрыва, чтобы избежать близкого знакомства с бризантным действием порохов. Хорошо, что под обрывом был песчаный пляж, иначе повреждения могли быть гораздо серьезнее; плохо, что из обрыва торчали корни слишком живучей сосны, в расщеп которых и попала моя рука.
Сейчас старые навыки могли мне пригодиться, если я всё-таки соберусь оторвать задницу от удобного дивана в квартире Аллы и её бабушки, и начну действовать. А действовать мне было нужно.
Дело в том, что я понемногу начинал проникаться величием 1984 года. Это был последний осколок эпохи застоя, золотого времени в истории СССР, когда власти наконец-то перестали экспериментировать на своими подданными и позволили им просто жить. Подданные этого подарка, разумеется, не оценили — в полном соответствии с концепцией Маслоу они набили животы, натаскали в свои квартирки польские гарнитуры за 830 рублей и захотели перемен. Перемены себя ждать не заставили — в марте-апреле 1985-го Черненко умер, застой закончился, а вместо него начались интересные времена, которые продолжались и к моменту, когда меня унесло в прошлое.
Ну а поскольку в будущем все были уверены, что перестройку затеял лично товарищ Горбачев, то отложить её было проще простого — достаточно убрать его фигуру с политической доски. Причем именно сейчас, когда он всего лишь один из многих секретарей ЦК, опасности не ощущает, а его охрана имеет весьма невзрачный вид.
Смерть Горбачева, разумеется, не означала, что всё сразу станет хорошо. Черненко всё равно умрет, и я не смогу этому помешать, даже если вдруг прорвусь к самому главному кремлевскому врачу — кто там сейчас, Чазов? — и изо всех сил, с большим ножиком в руках, попрошу его присмотреться к здоровью Генсека. Правда, сначала меня к Чазову не пустят, потом не послушают, а затем могут и в психушку закрыть, чтобы я перестал везде видеть чертиков. Да и за ножиком придется ещё раз съездить в Шахты.
После же неминуемой смерти Черненко высший партийный пост Советского Союза вряд ли останется вакантным. Если ликвидировать Горбачева, Генсеком может стать кто угодно, и нет никаких гарантий, что этот кто угодно не наворотит таких дел, перед которыми меркнет всё, совершенное Горбачевым и Ельциным вместе взятыми. В общем, как бы я ни кидал жребий, всё равно получался клин. Мне всё ещё нужен был план, причем реалистичный и не связанный с инопланетянами.