«Наблюдал он! Нашелся — непереживающий!..»
— Что вы еще, Трофим Александрович, хотите выяснить — а я вижу: хотите, — чего добиться? Председателю комиссии все ясно, нам с Егориным — тоже вроде…
— Вроде! Вот именно — вроде! А хотелось бы добраться до действительной ясности, до полной, Валентин Валентинович! Представьте: прилетят сюда посланные экспедицией бортоператоры… Или — мы с вами вернемся в Ленинград, а их еще не успеют отправить, и так может случиться. Что я им скажу? Как сумею избавить от чувства страха перед предстоящими полетами? А страх в них сидеть будет — не сомневайтесь! Будет, хотя вида они постараются не подать… Скажу: в происшедшей катастрофе виноват экипаж, так? Так. А в глазах у них увижу вопрос: где гарантия, что с новым экипажем не случится нечто подобное? Мы с вами знаем, да и они — тоже: на сто процентов такой гарантии никто дать не может. Не бывает ее — абсолютной! Но для того чтобы достойно разговаривать с операторами, я должен быть уверен: и мы с вами, и аэрофлот сделали все, дабы приблизить гарантию к абсолютной. Уверенности такой у меня пока нет…
— Но ведь как бы мы ни хотели — нет, действительно, стопроцентной гарантии! Разве можно полностью исключить фактор случайности?
— Верно говорите: нельзя исключить. Но мне, повторяю, нужна уверенность, что лично я принял все меры, чтобы исключить. В частности, исчерпал все возможности дознаться, почему случайности бывают, почему была… Словом, чувствовать себя чистым и перед людьми, которым завтра лететь, и перед погибшими, и… перед самим собой.
— Вот-вот! Любите вы считать себя виноватым!
— Да совсем не люблю! О какой любви может идти речь?!
— Я, пожалуй, не точно выразился, но…
— Давайте не будем, Валентин Валентинович, углубляться, поставим точку. А то так… Председатель-то наш где?
Бубнов кивнул на стену, отделяющую кабинет от спальни.
— Спит уже председатель. И Глеб Федорович спокойной ночи, уходя, пожелал, больше, видно, не явится.
— Вот и нам пора последовать их примеру. Завтра они — будут уезжать — и нас с вами ни свет ни заря подымут. Кстати, если я забуду, напомните мне или сами скажите Егорину: пусть побеспокоится о билетах. На Ленинград, на послезавтра.
Прохоров негромко похрапывал в одном углу, Валентин Валентинович посвистывал в другом, а Корытову все не спалось.
«Прав Валентин Валентинович: не готов ты, Трофим, для суровых дел, в поджилках слаб, душой незакален… Одно оправдание — т а к о е у тебя впервые. И хорошо бы не было больше никогда! Нужна ли человеку подобная закалка? Так ли необходима?.. Да и не всякий материал закалке поддается…»
Он снова мысленно вернулся в нынешнее утро — да место катастрофы, снова — в который раз! — подумал о погибших ребятах, их женах, детях-сиротах… По проторенному пути мысли перешли на собственную дочку Марину и надолго увязли на разбитой дороге прожитых лет, догоняя его сегодняшний день…
…Минувшей весной, в конце марта, Зинаида отмечала свое тридцатилетие. Справляли «круглую дату» вдвоем, в скромном ресторанчике. За неизбежной суетой — отысканием никем не занятого столика, уговорами больше никого к ним не подсаживать, просьбой поставить купленные виновнице торжества цветы в вазочку, выбором блюд из небогатого ассортимента местной кухни — Корытов не сразу рассмотрел близ сидящих посетителей. Четверо солидных мужчин, зашедших, как он решил, обмыть удачно завершенное мероприятие… Две немолодые пары, увлеченно обсуждающие семейные перипетии некоего Первухина… Две женщины — явно свои в здешнем заведении, меланхолично потягивающие красное вино… И вдруг из-за плеча наголо стриженного парня, сидящего за дальним столиком справа, выплыла знакомая улыбка, разом переместившая Корытова во времени — лет на двадцать назад: улыбка его бывшей — еще юной — жены Натальи. Он прищурился, напрягая сдающее в последние годы зренье, и узнал свою дочь. Марина, видимо, тоже только что увидела его, так как неподдельно смутилась, поперхнувшись дымом сигареты, которую держала в пальчиках на отлете, закашлялась и потом лишь кивнула. Стриженый парень оглянулся по направлению ее кивка, не обнаружил кого-либо, достойного своего ревнивого внимания, и наклонился к Марине. Она что-то стала ему объяснять, затем — уговаривать… В конце концов они поднялись и направились к выходу. На их столике ничего кроме пепельницы и нетронутых приборов не было — или заказать не успели, или заказа не стали дожидаться. Пробираясь между креслами, Марина помахала ему букетиком подснежников и старательно не посмотрела на разглядывавшую ее Зинаиду…