— Иван Михайлович! Ведь вы женаты, сын в институт поступать собирается…
— И это каждый знает. Все верно, а с другой стороны — верно не все… Кто-нибудь из вас хоть однажды поинтересовался поглубже, как на самом деле живет ваш завгар?! Худой ли, хороший ли, но — тоже человек и для тебя, Шкапина и других-прочих — не последний, заметь, человек… Женат! Я уже пять лет на живом… произнести — язык не поворачивается… на тяжело больной женат, на парализованной. Лежит женщина — и нет женщины, есть беспомощное существо. Жена это, говорю я себе, любимая твоя жена, сына тебе родившая! На работу ухожу — говорю, с работы прихожу — твержу, да что проку: словами не поможешь, ничего не поправишь, с постели не поднимешь… Ну вас всех, впрочем! Сходи-ка лучше, товарищ техник, в отдел кадров: форму одну заполнить на водителей надо, из штаба гражданской обороны прислали. В каждой графе пиши подробно, без сокращений и прочерков. Прочти инструкцию сначала, в инструкции все растолковано.
Вероника, отворачиваясь от Прошина, взяла протянутый им бланк и выбежала из конторки.
Иван Михайлович помотал головой, опустил лицо на стол — на сцепленные ладони, замер так…
Вошел Кобозов.
— Ты что, Михалыч?
Прошин поднял голову.
— А ты что?
— Ничего, между делом к тебе заглянул. Помощница твоя чуть не сбила меня в коридоре — расстроенная какая-то… Если я некстати — могу уйти.
— Садись, профсоюз, садись — гостем будешь, маленькую поставишь — хозяином сделаем… Рыбачков твоих последние дни не слыхать стало — не время для клева небось?
— Говорят, не время. Отдыхай, авторота, до ягодно-грибного сезона! — Кобозов повел носом, хмыкнул. — Куда тебе еще маленькую? И так тут — закусывать в самую пору!..
Прошин непроизвольно прикрыл рукой рот.
— Выхлоп, да? Выхлоп… Повод был — вот и пропустил, того-этого, малость за обедом.
— Неприятности какие? Жене хуже?
— Там, брат, хуже — только одно… Она, бедная, это «одно» за благо считает: и самой чтобы не мучиться, и других не мучить. Нет, профсоюз, никаких дополнительных неприятностей в наличии не имеется. А вот дата сегодня — знаменательная! Двадцать второе июня.
— Ты же не воевал.
— Не воевал, а войны отведал, для пацана — хватило с лихвой! Дети войны, считай, те же солдаты, потому как одной с ними печатью отмечены. Может, и поменьше печать, да рисунок на ней тот же. У меня в гараже таких, как я, еще двое: сварщик да электрик, с ними и… пообедали. Мужиков я домой отпустил, чтоб на глаза кому из начальства не попались, а у меня дела еще есть… Ты-то как? «Доброжелателя» своего не отыскал?
— Не очень его отыщешь: не крапленый — от других не отличишь… А ведь ходит среди нас, ходит, за руку с тобой же здоровается — свой человек! Но не пойман — не вор, как известно… Ты чего об этом проходимце вспомнил вдруг?
— Весть ему сегодня интересную можно подать: у Прошина, мол, тысяча рублей в кармане… нет, не полная тысяча — без пятерки, пятерку он с работягами своими успел уже… освоить. Откуда взялась тысяча? А они автомобиль налево загнали: надоело мелочиться — запчастишками пробавляться, начали по-крупному, того-этого, работать!
— Перестань, Михалыч! Нашел на кого обиду держать!
— Перестал… Крутит нас жизнь, профсоюз, крутит! — Прошин встряхнулся, подбодрился. — Да только, что — жизнь?! В полном еще размахе жизнь, в полном размахе! И загадки, знаешь, загадывает разные: поскребешь порой в затылке, почешешь. Почище вашего «доброжелателя» — загадки…
— Твой… возвращенец работает уже? К нам не заглядывал что-то. Скажи ему при случае: пусть придет — на учет встанет.
— Не работает пока Бобриков, попросил еще пять дней — на личные дела.
Прошин хмуро уставился на стол Вероники.
— Пришлешь, как появится.
— Появится… Я что, профсоюз, думаю… Вот, думаю, знал я человека когда-то, с самой лучшей стороны, понимаешь, знал и поручиться за него мог собственной головою. Все верно. А теперь, думаю, знаю я его? Что с ним могло произойти там — ведомо мне, спрашиваю себя? Неведомо — себе же отвечаю. Не-ве-до-мо! А ну как волка в стадо свое запускаем?