Новые слухи послужили причиной того, что я решил посетить монастырь Пантократора, чтобы встретиться с Геннадиусом. Ждать мне пришлось долго. Геннадиус дни напролёт молится и истязает себя бичом во искупление грехов всего города. Но он принял меня, как только узнал, что я принадлежал к свите султана. У нас действительно турок любят больше, чем латинян.
Но когда он увидел мой гладко выбритый подбородок и латинскую одежду, то отпрянул, выкрикнул «анафема» и «вероотступник». Не удивительно, что он узнал меня не сразу, ведь и мне трудно было узнать его с первого взгляда: бородатый, патлатый, с глазами, запавшими от постов и бдений. И всё же, это был тот самый Георхиус Схолариус, секретарь и хранитель печати покойного кесаря Иоанна, тот самый, который вместе с другими поставил свою подпись под унией во Флоренции. Молодой, напористый, честолюбивый, жаждущий славы, любящий жизнь Георгиус.
– Здравствуй, Георхиус! Моё имя Джоан Анжел, – сказал я. – Джованни Анжело, твой приятель по Флоренции много лет назад.
– Может, и знал тебя Георхиус, но нет больше Георхиуса,– выкрикнул он. – Из-за грехов моих отрёкся я от светских званий, от науки и славы политика. Перед тобой монах Геннадиус, а он тебя не знает. Что ты хочешь от меня?
Его крайне возбуждённое состояние и душевная боль не были притворством. Он действительно страдал и грядущая гибель его города и его народа тенью лежали на его челе. Я коротко рассказал о себе, чтобы он мог мне доверять, а потом сказал:
– Если грехом было то, что ты подписал унию и если сейчас ты раскаиваешься в этом грехе, то почему не делаешь этого лишь перед богом? Почему ты заставляешь всех людей платить за свой грех и сеешь раздоры именно сейчас, когда все силы должны объединиться?
Он ответил:
– Моими словами и моим пером бог наказывает их за ужасное отступничество. Если бы они доверились богу и отказались от помощи Запада, тогда бы сам Господь сражался за них. Но теперь Константинополь обречён. Достройка стен и сборы оружия – лишь пустая суета, не имеющая значения. Бог отвернулся от нас и отдал нас в руки турок.
– Даже если сам бог говорит твоими устами, то всё равно впереди у нас битва. Ты же не думаешь, что Константин добровольно сдаст город?
Он посмотрел на меня испытующе и в его пылающих глазах вдруг блеснул ум опытного государственного деятеля.
– Кто говорит твоими устами?– спросил он. – Тем, кто покорится, султан гарантирует жизнь, сохранность имущества, работу, а прежде всего, их веру. Наша церковь будет жить и благоденствовать и в турецком государстве под опекой султана. Он не ведёт войну с нашей верой, а ведёт её против нашего императора.
Когда я промолчал, он добавил:
– Своим отступничеством Константин показал всем, что он не настоящий базилевс. Даже его коронация незаконна. Он для нашей веры враг худший, чем Мехмед.
– Сумасшедший, бешеный монах,– взорвался я. – Сам не ведаешь, что плетёшь!
Он ответил спокойно:
– Я своих взглядов не таю. Те же слова я говорил кесарю Константину. Мне терять нечего. Но я не один. За мной народ и немало вельмож, которые боятся божьего гнева. Передай это тому, кто тебя послал.
– Ты ошибаешься, я уже не служу султану. Но не сомневаюсь, ты постараешься, чтобы слова твои достигли ушей султана иными путями.
10 января 1453.
Меня опять вызвали в Блахерны. Франц проявил ко мне особое внимание и расположение. Он сам наливал мне вино, но в глаза не смотрел, а лишь крутил на пальце перстень, огромный, как голова ребёнка, и разглядывал свои ухоженные ногти. Несомненно, он муж учёный и мудрый, не верящий ни в каких богов. Он верен только своему кесарю. Они с Константином выросли вместе.
– Эта зима будет решающей,– заметил он между прочим. – В Адрианополе великий визирь Халил по-прежнему делает всё от него зависящее, чтобы сохранить мир. Он наш друг. Совсем недавно мы получили от него через генуэзцев обнадёживающие известия. Наверно, мне незачем это скрывать от тебя. Он призывает нас с уверенностью смотреть в будущее и вооружаться. Чем лучше мы подготовимся, тем вернее будет поражение султана, если он, всё-таки, отважится на осаду.
– Эта зима будет решающей,– согласился я. – Чем раньше султан отольёт пушки и выступит с армией, тем раньше падёт Константинополь.
– Наши стены выдержали много осад,– усмехнулся Франц. – Лишь латинянам удалось взять Константинополь. Но они пришли с моря. С тех пор мы не любим крестовые походы. Предпочитаем жить с турками в мире.
– Я отнимаю у тебя время,– сказал я. – Не хочу больше тебе мешать.
– Подожди,– сказал он. – У меня есть к тебе вопрос. Слышал, ты слишком часто посещаешь Пера. И ещё навестил монаха Геннадиуса, несмотря на то, что его свобода и сношения по приказу кесаря ограничены стенами монастыря. Чего ты добиваешься?
– Мне не хватает общения,– ответил я. – Кажется, никто мне не доверяет. Я лишь хотел обновить давнюю дружбу. Но Георхиуса Схолариса, видимо, уже нет среди живых. А с Геннадиусом я не имею ничего общего.
Франц равнодушно пожал плечами.
– Не хочу с тобой спорить. Мы всё равно не поймём друг-друга.
– Бога ради, канцлер! Я ушёл от султана, оставил должность, из-за которой мне многие завидовали, чтобы только сражаться за Константинополь. Не за тебя. Не за твоего кесаря. А за город, когда-то бывший сердцем мира. Только это сердце и осталось от могучей империи. Оно бьётся редкими последними ударами. Но это и моё сердце. Я умру вместе с ним. А если попаду в плен, то султан посадит меня на кол.
– Детский лепет,– коротко бросил Франц. – Я мог бы тебе поверить, будь тебе двадцать лет. Что общего ты, франк, можешь иметь с нами?
– Общее – желание сражаться,– ответил я. Пусть без надежды, понимая неизбежность гибели, катастрофы. Я не верю в победу. Но я хочу сражаться, даже если это бесполезно. И какое тогда имеет значение всё остальное?
На мгновение я почувствовал, что убедил его, и он готов вычеркнуть меня из своих политических расчётов как безобидного фантазёра. Но потом он тряхнул головой, и его светло-голубые глаза наполнились меланхолией.
– Если бы ты был другим, если бы ты прибыл из Европы с крестом на рукаве, клянчил деньги, как все франки, а в награду добивался привилегий в торговле, тогда, быть может, я бы тебе поверил и даже стал доверять. Но ты слишком умный, слишком опытный, слишком трезвомыслящий, и твоё поведение я могу трактовать только как маскировку тайных намерений.
Время шло. Я ощутил нетерпение и желание немедленно уйти. Но он по-прежнему крутил перстень на пальце и косо поглядывал на меня, избегая прямого взгляда глаза в глаза, словно испытывал ко мне глубокую неприязнь.
– Откуда ты прибыл в Базилею?– спросил он наконец. – Как тебе удалось войти в доверие к доктору Николо Кусано? Зачем ты приезжал с ним в Константинополь? Уже тогда ты умел говорить по-турецки. Тебя постоянно видели на заседаниях синода в Феррари и Флоренции. Куда ты исчез потом? Почему кардинал Кесарини взял тебя секретарём? Это ты погубил его под Варной? Зачем? Чтобы попасть к туркам?
И что ты на меня уставился,– заорал он вдруг, размахивая руками перед моим лицом.
– Турки утверждают, что ты обладаешь силой духа, которая заставляет неразумных тварей повиноваться тебе и помогает завоёвывать доверие тех, кто тебе нужен. Но ты не сильнее меня. На этот случай в моём перстне есть камень. И ещё талисман. Но всё это чепуха. Я больше полагаюсь на свой разум.
Я стоял и молчал. Впрочем, сказать мне было нечего. Он встал. Ударил мне в грудь ребром ладони как бы в гневе, но лишь чтобы меня пошатнуть.
– Ты, ты…– сказал он. – Думаешь, мы ничего не знаем? Ты единственный, кто сумел не отстать от султана Мехмеда за целые сутки скачки от Магнезии до Галлиполи, когда умер его отец. «Тот, кто любит меня, за мной!» Ты это помнишь? Как поскакал за ним? Говорят, он не поверил собственным глазам, когда именно ты догнал его у пролива Галлиполи.
– У меня был хороший конь. Я учился у дервишей, закаляя тело для всяких невзгод. Если пожелаешь, я могу взять в руку раскалённый уголь из котелка, и он меня не обожжёт.