Я посмотрел на её ноги. Кожаная подошва сандалий была привязана к голым ступням. Ремешки оставили алые следы на белой коже. Ноги покрыты уличной пылью. Но это ноги живой женщины, не рисованной богини. Она действительно изменилась.
– Как это возможно?– спросил я. – В ту ночь мы говорили с твоим отцом. Он позвал меня к себе. Сообщил, что ты отплыла на критском судне.
– Отец ничего не знает,– ответила она просто. – Он всё ещё считает, что я отплыла. А я купила себе место в монастыре, в который иногда уходят благородные дамы, чтобы общаться с богом. Живу там как заплативший за себя гость под именем Анна. Никто не интересуется ни моей фамилией, ни семьёй. Монастырь имел бы неприятности, будь я разоблачена. Поэтому, моя тайна это и их тайна тоже. Если я вдруг захочу там остаться до последних дней моей жизни, то мне дадут другое имя. Я как бы рожусь заново, и никто никогда не узнает, кем я была когда-то. Теперь ты один знаешь всё, ведь от тебя скрыть я не могу ничего.
– Уж не хочешь ли ты и в самом деле остаться в монастыре?– со страхом спросил я.
Анна посмотрела на меня фиглярским взглядом сквозь ресницы:
– Я совершила великий грех,– попыталась она изобразить вину. – Обманула отца. Наверно, мне придётся его замаливать.
Но мне всё ещё было не понятно, каким образом ей, так ревностно опекаемой, удалось убежать. Она рассказала, что отец решил выслать её на Крит, чтобы спасти от рабства у турок или латинян. Но её мать больна и не могла ехать вместе с ней. Поэтому, она противилась решению отца с самого начала. В сумерках её вместе со слугами и вещами перевезли на судно. Оно было переполнено беженцами, заплатившими за свои места сумасшедшие деньги. Во всеобщей неразберихе она вскочила обратно в лодку, и матросы перевезли её назад на берег. Пройдёт немало времени, прежде чем отец узнает о её исчезновении.
– Теперь я свободна. Пусть думают, что я упала за борт и утонула. Для отца ещё большей неприятностью было бы узнать, что я его обманула. Не могу даже себе этого представить.
Мы долго сидели молча, глядя друг на друга. Нам этого было достаточно. Я чувствовал, что ещё немного, ещё хотя бы улыбка или мимолётное прикосновение и моё сердце не выдержит, разорвётся. Я понял её, когда она говорила, что боялась умереть в моих объятиях.
Потом костистые пальцы постучали в дверь. Строгий голос старшей монашки позвал с возмущением:
– Ты ещё там, сестра Анна?
Я слышал, как Мануэль напрасно пытается её успокоить.
– Сейчас приду,– крикнула в ответ Анна Нотарас. Потом она повернулась ко мне, коснулась пальцами моей щеки и сказала, обжигая взглядом:
– А теперь я должна идти.
Но уйти просто так она не могла. Привстала на цыпочки, чтобы ещё ближе заглянуть в мои глаза, и тихо спросила:
– Ты счастлив, Иоханес Анхелос?
– Я счастлив. А ты, Анна Нотарас? Ты счастлива?
– Я очень, очень счастлива.
Она открыла дверь, и старшая монашка ворвалась в комнату с деревянной тарелкой, занесённой для удара. Анна успокоила её, взяла под руку и вышла с ней из дома.
Я схватил голову Мануэля и поцеловал в обе щёки:
– Да благослови и сохрани тебя господь бог!
– Тебя тоже. И пусть он будет милостив к твоей душе,– ответил он, придя в себя от изумления. – Монашка!– добавил он с улыбкой и потряс головой. – Монашка у тебя в комнате! Может ты, наконец, оставишь латинян и перейдёшь в единственную истинную веру?
15 марта 1453.
Весна уже видна в городе повсюду. Босые дети продают цветы на перекрёстках улиц. Парни дуют в свирели на пустырях среди руин. Нет звука красивее и меланхоличнее. Я благословляю каждый прожитый день. Благословляю каждый день, который мне ещё предстоит прожить.
Старшую монашку зовут Хариклея, что значит очаровательная. Её отец был портным и умел читать. Но лицо, как говорит Мануэль, явно противоречит имени. Она охотно открывает его перед нами во время еды. Любит мясо и вино. Она всего лишь сестра-служанка и радуется, что может без особых трудов наполнить тарелочку для подаяний. Мануэль объяснил ей, что перед приходом турок я хочу избавиться от своей латинской ереси, чтобы приобщиться к телу Христа, вкушать квасной хлеб и почитать единственно истинные символы веры без всяких нововведений. С этой целью, убеждает её он, я принимаю науку от сестры Анны.
Я не знаю, что она думает о нас. Анну она взяла под свою опеку, и считает её учёной и благородной дамой, которой простая сестра-служанка не вправе делать замечания относительно поведения.
Сегодня Джустиниани послал меня к Золотым воротам проконтролировать проходящие там военные учения. Анна и Хариклея принесли мне узелок с едой. Никто на нас не обращал внимания. Многим защитникам родственники также приносят обед, ведь от Мраморной башни Золотых ворот до города путь не близкий. Молодые монахи питаются в монастыре святого Яна Крестителя. Их освободили от поста, и за время военных тренировок они стали сильными и загорелыми. Закатав рукава и скинув капюшоны, они охотно слушают хвастливые рассказы инструкторов. В свободное время они поют греческие псалмы на много голосов. Это очень красиво.
Золотые ворота предназначены только для возвращения войск кесаря из триумфальных походов. Сколько помнят люди, их не открывали ни разу. Сейчас, на время осады, их окончательно замуровали. Мы сели на траву в тени стены, преломили хлеб, ели и пили вместе. Хариклея стала сонной, отошла немного в сторону и легла отдохнуть на траве, прикрыв лицо вуалью. Анна сняла сандалии. Их жёсткая кожа до крови натёрла ей ноги. Она погрузила белые пальцы в густую траву.
– Такой свободной и счастливой как сейчас я не чувствовала себя с детства.
В весеннем, голубом солнечном небе на огромной высоте парил сокол. Сокольничьи кесаря выпускают птиц, чтобы те охотились на почтовых голубей турок. Будто это может что-либо изменить. Медленно кружил по небу сокол, высматривая добычу.
Анна провела по траве тонким указательным пальцем и сказала, не глядя на меня:
– Я научилась сострадать бедным людям.– Она немного помолчала и продолжала, всё ещё не поднимая глаз: – Люди доверяют монашке. Они поверяют мне свои страхи и заботы. Обращаются со мной как с равной. Никогда раньше я такого не испытывала. «Зачем всё это», говорят они. «Воинов у султана несчётное множество. Его пушки одним залпом могут сокрушить самые толстые стены. Кесарь Константин – вероотступник, отдался во власть Папы, продал свой город за миску чечевицы. Зачем всё это? Султан не угрожает нашей вере. В его городах греческим священникам позволено заботиться о своей пастве. Запрещено только пользоваться церковными колоколами и монастырскими колотушками. Под опекой султана наша вера была бы защищена от еретиков латинян. Турки не трогают простых людей, если те исправно платят установленные подати. А подати, которые требует султан, значительно меньше кесарьских. Почему народ должен погибнуть или обратиться в рабов ради выгоды кесаря и латинян? Лишь богачи и вельможи имеют основание бояться турок». Так говорят многие бедные люди.
Она по-прежнему не смотрела на меня. Я замер. Чего она, собственно, хочет от меня? Почему так говорит со мной?
– Неужели, так необходимо, чтобы наш город был разграблен и уничтожен или стал ленником латинян?– спросила она. – Все эти скромные люди хотят только жить, кормиться трудом своих рук, рожать детей и хранить свою веру. Неужели, существует причина, великая идея, ради которой они должны умереть? У них есть лишь одна, их собственная, жизнь. Единственная, скромная земная жизнь. Мне их бесконечно жаль.
– Ты говоришь как женщина,– перебил я её.
– Я и есть женщина. Что в этом плохого? У женщины тоже есть ум и мудрость. Были времена, когда этим городом правили женщины. И времена те были лучше, чем при правлении мужчин. Если бы женщины могли решать сейчас, мы бы выгнали из города латинян с их оружием, галерами и кесарем в придачу.