– Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара, не правда ли?– с издёвкой спросил я. – Ты говоришь как твой отец.
Я посмотрел на неё, и вдруг страшное подозрение охватило меня.
– Анна,– сказал я. Мне казалось, я тебя знаю. Но, возможно, я ошибся. Ты действительно осталась в городе без ведома твоего отца? Или, всё же, твой отец знает об этом? Поклянись мне!
– Ты меня оскорбляешь, воскликнула она. – Зачем мне клясться? Или не достаточно моего слова? А если я говорю словами моего отца, значит, я стала лучше его понимать, чем раньше. Он, как государственный деятель, выше кесаря. Он любит свой народ больше, чем те, которые ради выгоды латинян готовы превратить свой город в руины, а народ погубить. Он мой отец. Никто другой не осмелился противопоставить себя кесарю и громко высказать своё мнение, как сделал он в день нашей первой с тобой встречи. Позволь мне гордиться своим отцом.
Моё лицо омертвело. Даже губы мои были холодными и безжизненными.
– Со стороны твоего отца это была убогая и дешёвая демагогия,– медленно произнёс я. – Недостойный популизм. Он вовсе не противопоставил себя кесарю. Наоборот, воспользовавшись недовольством масс, добился сиюминутного личного успеха, но навредил городу. И это была не случайность, а продуманная попытка взбунтовать народ.
Анна смотрела на меня, словно не веря собственным глазам.
– Неужели, ты сторонник унии? Неужели, ты в сердце своём латинянин? А значит, твоя греческая кровь это ложь?
– А если и так?– спросил я. – Кого бы ты тогда предпочла, своего отца или меня?
Она смотрела в мои глаза, а её щёки были так бледны, и кончики губ так плотно сжаты, что мне она показалась отвратительной. В какой-то момент я почувствовал, что она вот-вот меня ударит. Но потом она опустила руку, и вяло махнула ею:
– Нет, я не верю тебе. Ты не латинянин. Но что ты тогда имеешь против моего отца?
Всё моё самообладание исчезло, сметённое ревнивым сомнением и бешенством.
– Это ты спрашиваешь или он?– грубо воскликнул я. – Может, и тебя он подослал ко мне, потому что сам не смог перетянуть меня на свою сторону?
Анна вскочила и резким движением стряхнула с себя несколько приставших стебельков травы, как будто этим движением хотела отряхнуться и от меня тоже. Она чуть не плакала. Презрение в её карих глазах жгло мне душу.
– Этого я не прощу тебе никогда!– крикнула она и побежала прочь, позабыв о сандалиях. Ударилась босой ногой о камень, упала и разрыдалась.
Я не побежал за ней, не чувствовал к ней никакого сострадания, несмотря на её слёзы. Недоверие мутным водоворотом кружило во мне, подступало к горлу горечью желчи. Вдруг, она притворяется? Вдруг, она надеется, что я уступлю, покорюсь, чтобы осушить её лживые слёзы?
Через некоторое время она поднялась. Голова её была опущена. Рукавом вытерла слёзы на лице. Хариклея села и с удивлением смотрела на нас.
– Я забыла сандалии,– произнесла Анна потухшим голосом и наклонилась, чтобы их поднять. С её разбитой стопы текла кровь. Я отвёл глаза.
– Подожди. Мы обо всём должны поговорить серьёзно. Тебе кажется, что ты знаешь меня. Но ты не знаешь обо мне всего и не узнаешь никогда. Я имею основание не доверять людям. Даже тебе.
– Я сама сделала выбор,– произнесла она сквозь сжатые зубы, пытаясь вырвать у меня сандалии. – Я сама, глупая, всё это себе выбрала. Вообразила, что ты меня любишь.
Я взял её лицо в свои ладони и повернул к себе, несмотря на сопротивление. Анна оказалась сильнее, чем я предполагал, но я переселил её. Она закрыла глаза, не желая на меня смотреть. Так сильна была её ненависть в эту минуту. Наверно, она бы плюнула мне в лицо, если бы не была столь хорошо воспитана.
– Мы должны поговорить обо всём основательно,– повторил я. – Ты не доверяешь мне, Анна Нотарас?
Она зашипела от бессилия. Слёзы вытекли из-под её ресниц и заскользили по щекам. И всё же, она сказала:
– Как я могу доверять тебе, если ты не доверяешь мне? Я никогда такого от тебя не ожидала.
– Зачем минуту назад ты сказала то, что сказала? Может, ты и не говорила по наущению своего отца. Беру свои слова назад и прошу прощения. Но тогда ты в глубине души считаешь, что я по-прежнему служу султану. Как в это верит твой отец. Как думают все. Кроме Джустиниани, потому что он умнее вас всех. Иначе ты бы так не говорила. Или ты хотела испытать меня?
Она немного успокоилась.
– То, что я сказала – разумно. Я хотела разобраться в собственных мыслях. Наверно, я также хотела узнать, что ты думаешь на этот счёт. Я передала тебе то, что говорят люди. Изменить их мнение ты не можешь.
Я отпустил её, досадуя на свою вспыльчивость. Она наклонилась за сандалиями.
– Всей этой болтовне надо положить конец,– сказал я резко. – Тот, кто так говорит – предатель, даже если говорит он это по недомыслию. Такие разговоры на пользу лишь султану. А он не знает милосердия. Не сомневаюсь, султан не скупится на намёки и обещания, разносить которые поручает своим посланникам. Но выполнять их он намерен не больше, чем это необходимо для достижения его цели. Единственное, что он уважает – это отвагу. Покорность он воспринимает как трусость, а для слабых и трусливых нет места в его государстве. Тот, кто говорит о добровольной сдаче или верит словам султана, сам себе роет могилу.
Неужели ты не понимаешь, любимая,– воскликнул я, тряхнув её за плечи, – что он намерен сделать из Константинополя собственную столицу, турецкий город, и переделать церкви в мечети? В его Константинополе нет места для греков. Разве только в качестве рабов. Поэтому он должен уничтожить греческое государство до основания. Именно это его цель. На меньшее он не согласен. Да и зачем? Он собирается властвовать над Востоком и над Западом. Поэтому нет нам другого выбора, кроме как сражаться до последней капли крови, сражаться даже тогда, когда не останется ни единой надежды. Если тысячелетняя империя должна погибнуть, пусть погибнет с честью. Вот единственная правда. Было бы лучше, если бы матери в этом городе разбивали детям головы о камни, чем болтали о добровольной сдаче. Тот, кто склоняет голову перед султаном – склоняет её перед мечом палача, независимо от того, богатый он или бедный. Верь мне, любимая, верь мне! Я знаю султана Мехмеда. Поэтому предпочитаю умереть здесь, чем идти за ним. Я не собираюсь жить дольше, чем греческий Константинополь.
Анна тряхнула головой. Слёзы гнева и унижения ещё стояли в её карих глазах. Щёки дрожали. Она выглядела как юная девочка, получившая незаслуженное наказание от учителя.
– Я верю тебе,– сказала она. – Наверно, я должна тебе верить, хотя тебя и не понимаю.
Нерешительно она простёрла руку. Далеко в том направлении, куда она указывала, над безграничным морем серых и жёлтых домов возвышался огромный купол церкви Мудрости Божьей. Она провела рукой, очерчивая горизонт. За обширным пространством, занимаемым руинами, были видны другие неисчислимые купола церквей над морем домов. А рядом с ними вздымалась древняя златокоричневая от старости и солнца стена, более высокая, чем самые высокие каменные дома, и тянулась она на север так далеко, что терялась из вида: через холмы и ложбины, держа огромный город в своих надёжных объятиях.
– Я не понимаю тебя,– повторила она. – Этот город слишком большой, слишком древний, слишком богатый даже в своём упадке, чтобы его можно было разграбить и уничтожить. Здесь живут сотни тысяч людей. Всех их невозможно убить или продать в рабство. Константинополь чересчур огромен, чтобы его можно было заселить турками. Ведь ещё сто, двести лет назад они были разбойниками или пастухами. Мы им нужны. Только с нами они могут построить стабильное государство. Султан человек образованный, знает греческий и латынь. Зачем ему причинять нам зло после взятия города? Этого я не понимаю. Ведь мы живём не во времена Чингиз-хана или Тамерлана.
– Ты не знаешь Мехмеда.