За светлое время суток турецкие пушки успевают сделать по шесть выстрелов каждая. Похоже, стена у Калигарийских ворот окажется наиболее устойчивой к обстрелу, хотя напротив неё установлена самая большая турецкая пушка. Венециане во дворце сейчас с уважением взирают на икону Наисветлейшей Девы и начинают верить грекам, которые твердят, что чудотворная Панагия своей рукой заслоняет стены дворца.
Ещё не погиб ни один латинянин, хотя двое тяжело ранены. Доспехи служат им надёжной защитой. Из монахов и ремесленников уже многие пали на участке между двумя воротами: Золотыми и Ресиаса. Для остальных это послужило уроком, что всё же лучше носить доспехи и не обращать внимания, если ремни натирают.
Боевой опыт у людей растёт. Чем больше погибших, тем сильнее ненависть к туркам. Из города к стенам приходит много женщин и стариков. Они смачивают края одежды в крови погибших и благословляют их как мучеников веры.
Человек быстро привыкает. Наверно, он может привыкнуть ко всему. Даже к грохоту огромных пушек, от которых сотрясается земля, рушатся стены, свистят в воздухе осколки. Ещё вчера мне казалось, что привыкнуть к этому невозможно. Но сегодня спазм в желудке прошёл, и дыхание моё стало спокойным.
14 апреля 1453.
Треснула одна из больших турецких пушек, и из щели в стволе вырвался дым. Обстрел стал заметно слабее. Турки оборудовали кузни возле батарей и укрепляют пушки железными кольцами. Орбано приказал построить литейную в отдалении за турецким лагерем. По ночам с той стороны небо освещено мощным заревом. Уже целую неделю турки плавят медь и цинк. Торговец еврей, проезжавший через Пера, рассказывал, что видел сотни невольников, работающих у огромных ям, в которых сооружены формы для отливки пушек. Погода стоит прекрасная и небо чистое. У греков есть своя причина молиться, чтобы пошёл дождь. Тогда вода зальёт формы, и они лопнут во время литья, как сказал немец Грант.
Он романтик и человек удивительный. Его не интересуют ни женщины, ни вино. На наружной стене греки установили множество древних баллист и катапульт, но дальность их действия невелика и они бесполезны, пока турки не пойдут на штурм. Грант сделал эскизы, по которым эти машины можно облегчить и улучшить, ведь их конструкция не менялась со времён Александра. Как только у него появляется свободное время, он идёт в библиотеку кесаря, чтобы изучать древние письмена. На этот раз я пошёл вместе с ним.
Седовласый библиотекарь кесаря ревностно бережёт книги, не разрешает уносить их с собой, зажигать свечи и лампы в читальном зале. Читать можно только при естественном свете. Он прячет от латинян библиотечные каталоги, и когда Грант спросил его о рукописях Архимеда, только тряс в ответ дрожащей головой. Если бы Грант хотя бы раз попросил книги об отцах церкви или греческих философах, то, возможно, к нему отнеслись бы благосклоннее. Но ему интересны только книги по математике и технике. Поэтому библиотекарь считает его варваром, достойным презрения.
Когда мы говорили об этом, Грант сказал:
– Архимед и Пифагор умели строить машины, способные изменить мир. Древние мудрецы знали, как заставить пар и воду работать вместо человека. Но это никому не было нужно. Поэтому их идеи остались невостребованными. Тогда они обратили мысль к тайным знаниям и к гипотезе Платона, который считал, что мир предназначен для чего-то более значительного, чем материальная реальность. И всё же, в древних рукописях можно найти идеи, полезные для современных учёных.
Я возразил ему:
– Если они были людьми умными, умнее, чем мы, то почему ты тогда не последуешь их примеру? Разве станет человеку лучше, если вся природа окажется у его ног, но душу свою он не сбережёт?
Грант посмотрел на меня своим неспокойным пытливым взглядом. Его курчавая борода чёрная и мягкая, а лицо изборождено морщинами – результат размышлений и ночных бдений. Он стройный, рослый, но рядом с ним испытываешь какую-то тревогу.
От выстрела большой пушки здание библиотеки задрожало. Маленькие облачка пыли вырвались из щелей в потолке и медленно уплывали в лучах солнца через узкое окошко.
– Ты боишься смерти, Иоханес Анхелос? – спросил он.
– Тело моё боится смерти,– ответил я. – Оно страшится физического уничтожения. Мои ноги трясутся от грохота орудий. Но дух мой не боится.
– Будь у тебя больше опыта, ты бы боялся сильнее,– заметил он. – Если бы ты видел больше войн и смертей, то и дух твой ощущал бы страх. Только неопытный воин не чувствует страха. Настоящее мужество, это не отсутствие страха, а его преодоление.
Он указал на сотни золотых скульптур, на изречения мудрецов, киноварью начертанные на стенах библиотеки, на огромные фолианты в тяжёлых, кованных серебром и украшенных драгоценностями окладах, которые покоились на полках, прикреплённые к ним цепями.
– Я боюсь смерти,– сказал он. – Но для меня важнее страха – знания. Мои знания касаются земных дел, ведь то, что касается неба, не имеет на земле практического применения. И у меня разрывается сердце, когда я думаю об этом здании. Здесь лежат погребёнными последние недоступные остатки мудрости древних мудрецов. Никто даже не позаботился, чтобы переписать то, что здесь хранится. Крысы погрызли манускрипты в сводчатых подвалах. Философов и отцов церкви почитают, а математикой и техникой кормят крыс. А этот жадный старец не может понять, что ничего бы не потерял, позволив мне рыться в его темнице и зажечь свет в поисках той неповторимой заброшенной мудрости, которую он стережёт. Придут турки, и это здание сгорит в огне, а рукописи станут костром, на котором будет вариться пища.
– Придут турки, говоришь….– перебил я. – Значит, ты не веришь, что мы сможем выстоять?
Он усмехнулся:
– Я знаю лишь земную меру. Меру здравого смысла. Поэтому не питаю надежд, как менее искушённые и более молодые.
– Но ведь тогда,– заметил я, – для тебя тоже больше пользы в познании бога и того, что стоит выше земного, чем любые знания по математике и технике. Зачем тебе самые чудесные машины, если ты всё равно должен умереть?
Он ответил:
– Ты забываешь, что все должны умереть. И я совсем не жалею, что поиски знаний привели меня в Константинополь на службу кесарю. Мне выпало счастье увидеть самую большую пушку, отлитую руками человека. Уже только поэтому я знаю, что нахожусь здесь не зря. А за несколько страниц сочинений Архимеда я бы охотно отдал все святые писания отцов церкви.
– Ты сумасшедший,– ответил я с негодованием. – Твоя жажда знаний делает тебя ещё большим безумцем, чем султан Мехмед.
Он протянул руку к солнечному лучу, будто хотел взвесить на ладони танцующие в нём пылинки.
– Разве не видишь,– сказал он,– этими пылинками смотрят на тебя красивые девичьи глаза, улыбку которых смерть погасила уже давно. Эти частички пыли, пляшущие перед нами – сердце философа, его внутренности и мозг. Через тысячу лет, быть может, и я поприветствую незнакомца пылинкой на улицах Константинополя. Перед лицом вечности и твои и мои убеждения равны. Поэтому позволь мне сохранить свои и не презирай их, ведь ты не можешь быть уверен, что в глубине души я не считаю достойными презрения твои.
Всё во мне дрожало, но я постарался сохранить спокойствие в голосе, когда ответил:
– Ты сражаешься не на той стороне, Джоан Грант. Султан Мехмед принял бы тебя как равного, поговорив с тобой.
Он ответил:
– Нет, я принадлежу Западу, Европе, и сражаюсь за свободу человека, а не за его порабощение.
– Что ты называешь свободой?– спросил я.
Он посмотрел на меня своим неспокойным взглядом, подумал мгновение и ответил:
– Право выбора.
– Да,– согласился я. – Именно это и есть настоящая свобода человека. Свобода Прометея, наш наследственный грех.
Он улыбнулся, положил мне руку на плечо и произнёс со вздохом:
– Эх вы, греки!
Мы разные. Мне надо бы его сторониться, но всё же я чувствую, что мы духовно близки. У нас один стержень. У него и у меня. Но он выбрал смертный мир материи, а я бессмертное царство бога.
Пушки грохочут. Лопаются с треском стены. Гигантский Молох смерти сотрясает небо и землю. Но я спокоен и твёрд. Нет, нет, я как пылающий костёр, и думаю лишь о тебе, моя любимая. Зачем ты вонзила тернии в моё тело? Почему не даёшь мне сражаться и умереть со спокойной душой? Ведь я уже сделал свой выбор.