Мне нужна только ты.
15 апреля 1453.
Опять воскресение. Церковные звоны и колотушки жизнерадостны ясным утром. Но весеннюю зелень уже покрыла сажа и пыль. Как муравьи трудятся измученные люди, чтобы под защитой временных шанцевых сооружений отремонтировать стену. За ночь перед выломами, зияющими в стене, вбиты сваи. Сейчас их забрасывают землёй, фашиной, кустами, сеном. Жителям города пришлось отдавать свои перины для защиты стен от разрушительных ударов каменных ядер. Поверх перин натянули бычьи шкуры и регулярно поливают их водой против турецких зажигательных стрел.
Я знаю и чувствую всем сердцем, как эта отчаянная война изменяет нас и затрагивает саму суть нашего естества.
Усталость, страх и бессонница возбуждают человека настолько, что он, словно пьяный, уже не контролирует свои мысли и поступки как прежде. Он начинает верить самым нелепым слухам. Неразговорчивый становится болтливым. Гуманный танцует от радости, когда видит турка, падающего на землю с горлом, пронзённым стрелой. Война – не невинное удовольствие. На ней стремительны и безграничны колебания духа от надежды к отчаянию. Только опытный солдат способен сохранять хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – неопытные и необученные новички. Поэтому Джустиниани потворствует распространению в городе благоприятных слухов, хотя большая их часть – заведомая ложь.
В войске султана христиан вдвое больше, чем среди защитников города. Это вспомогательные отряды из Сербии, Македонии, Болгарии. Есть и греки из Малой Азии. В воротах Харисиоса найдена стрела, прилетевшая с турецкой стороны, с привязанной к ней запиской. Она написана кем-то из отряда сербской конницы, и в ней говорится: «Мы сделаем всё, чтобы Константинополь никогда не попал в руки турецкого султана».
Великий визирь Халил тоже втайне противодействует султану. Пока ему не удалось сделать ничего существенного, но если у султана возникнут осложнения, наступит и его время.
Ночи холодные. Войско султана огромное, но лишь у некоторых есть палатки. Большинство спит под открытым небом, хотя они непривычны к этому, в отличие от янычар. В ночной тишине из турецкого лагеря доносится непрерывное чихание и кашель.
Наши люди тоже кашляют, работая в темноте у стены. В башнях и казематах холодно и сыро. Вся древесина идёт на фортификационные работы. Дерево и хворост разрешено использовать только для приготовления пищи, а также разогрева котлов со смолой и свинцом. Поэтому и среди латинян много серьёзно простуженных, несмотря на то, что под холодным панцирем у них толстый слой одежды.
17 апреля 1453.
В Блахерны пришёл мой слуга Мануэль и принёс мне чистую одежду и писчие принадлежности. Я не голодаю. Венециане гостеприимны, и пока я живу в Блахернах, они приглашают меня к своему столу. Кардинал Исидор освободил их от поста на время осады. Но кесарь Константин постится и молится столь усердно, что похудел и побледнел за короткое время.
Я не смог побороть искушение и спросил Мануэля, не интересовался ли мною кто-нибудь. Он отрицательно покачал головой. Я провёл его на вершину стены и показал самое большое орудие турок. Турки как раз его зарядили. Грохнул выстрел. Мануэль обеими руками схватился за голову. Но зато он своими глазами смог убедиться, что стена по-прежнему выдерживает.
Он испугался больше, когда увидел, какое опустошение произвели латиняне во дворце кесаря. Он сказал:
– Латиняне не изменили своим старым привычкам. Когда двести пятьдесят лет назад они захватили Константинополь, то превратили Святой храм Мудрости Божьей в конюшню, жгли костры на паркете и оставили отбросы в углах.
Латиняне могут свободно перемещаться по всему дворцу. Поэтому Мануэль попросил меня проводить его в покои Порфирогенеты. При этом он бросил на меня хитрый взгляд и сказал:
– Раньше никто из низкорождённых не мог осквернить этот паркет. Но мои ноги хотя бы греческие, и поэтому более достойные, чем ноги латинских конюхов.
Мы поднялись по древним мраморным ступеням на верхний этаж и вошли в комнату, стены которой были покрыты отполированным до блеска порфиром. В комнате ещё стояло отделанное золотом ложе с двуглавыми орлами, но все мелкие предметы были разворованы. Я смотрел на эту холодную, ограбленную комнату и вдруг понял, что уже ни один кесарь не родится в Константинополе.
Мануэль с любопытством отворил узкую дверь и вышел на каменный балкон.
– Десять раз я смиренно стоял там внизу в людской толпе и ждал известие о разрешении императрицы. Старый кесарь Мануэль имел десять детей. Константин – восьмой. Только трое сыновей ещё живы, но ни один из них не имеет сына. Такова воля и приговор божий.
Произнося эти слова, он поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей глазами в красных окоёмах, и вид его был крайне загадочный.
– Меня это не касается,– произнёс я с неохотой.
– Никогда не думал, что наступит день, и я окажусь здесь, наверху,– продолжал Мануэль, не обращая внимания на мои слова. – Но превратить человека в кесаря сам порфир не может. Это домыслы. Я слышал, что некоторые женщины при родах сжимают в руке кусочек порфира из этой комнаты на счастье.
Он указал пальцем в тёмный угол комнаты. Я увидел, что во многих местах от порфира отколоты кусочки. На мгновение я снова стал ребёнком в опоясанном стенами Авиньоне. Солнце Прованса грело мне темя. Я держал в руке осколок камня, который нашёл в сундуке моего отца.
– Ты увидел привидение, господин? – тихо спросил Мануэль. Он опустился на колени словно бы для того, чтобы осмотреть тот угол комнаты, но в то же время и передо мной, и обратил ко мне своё старческое лицо. Его серые щёки дрожали или от чрезмерного волнения, или от сдерживаемого плача.
– Вспомнил отца,– коротко бросил я. Теперь мне уже не казалось странным, что его ослепили. Наверно, он был слишком доверчив в этом мире жестокости и страха.
Мануэль прошептал:
– Господин, мои глаза плохо видят, ведь я уже стар. Или это блеск пурпура ослепил меня? Позволь мне коснуться твоей стопы.
Он протянул руку и с благоговением коснулся моей ноги.
– Пурпурные башмаки,– произнёс он. – Пурпурные башмаки.
Но такой жуткой в этой глухой тишине была комната, где рождались кесари, что Мануэль вздрогнул и обернулся, будто испугался, что нас подслушивают.
– Ты снова пил,– бросил я резко.
– Невозможно противиться крови,– прошептал он. – Кровь всегда знает своё происхождение и возвращается к истокам. Даже если ей приходится долго блуждать от одного тела к другому. Но наступает день и она возвращается.
– Мануэль,– сказал я. – Верь мне. Время ушло. Моё королевство уже не на этой земле.
Он склонил голову и поцеловал мои стопы, так что мне пришлось оттолкнуть его коленом.
– Я старик, бормочущий от выпитого сверх меры вина,– сказал он. – Голова моя забита старыми домыслами. Я вижу то, чего нет. Но в мыслях моих нет ничего дурного.
– Наши вымыслы и наши видения будут погребены упавшими стенами,– произнёс я. – Пусть же через столетия незнакомец увидит их среди праха, взметнувшегося под его ногами, когда он будет попирать камни, отколовшиеся от этих стен.
Когда Мануэль, наконец, ушёл, я вернулся на стену и опять направился к Джустиниани. Страшно было видеть, какие огромные выломы появились за несколько дней в стене по обеим сторонам от ворот святого Романа. Насыпан высокий земляной вал. На вершине стены вместо снесённых зубцов установлены ящики и бочки с землёй. Весь день небольшие отряды турок прорываются ко рву, чтобы бросать в него вязанки хвороста, камни и брёвна, в то время как стрелы лучников и камни пращников вынуждают обороняющихся искать укрытие. У Генуэзцев Джустиниани уже есть потери, несмотря на доспехи. Каждый из них равен десяти, нет, пятидесяти нетренированных греков. Каждый из них незаменим.