Дервиши, беглые в письме, пометили флажки буквами и цифрами Ислама, и это занятие дало им работы больше, чем заточка мечей и сколачивание штурмовых лестниц.
Днём Джустиниани приказал брадобрею обрезать и накрасить ему бороду и переплести её жёлтой ниткой. Его панцирь без единого пятна сиял, а вмятины на нём были выправлены молотком оружейника. Джустиниани благоухал на расстоянии и выглядел по любой мерке великолепно.
– Вы пойдёте со мной в храм, дорогие дети?– спросил он. – Турки отдыхают перед штурмом. То, что их пушки ещё успеют разрушить, восстановят мои люди. Поторопитесь. Приоденьтесь, чтобы выглядеть пристойно, и как порядочные парни принять последнее причастие, а также дать обет целомудрия на сегодняшнюю ночь.
Он окинул нас взглядом и не смог сдержаться, чтобы не добавить:
– По вашим лицам вижу, что для вас это будет легче, чем для многих других.
Все вместе мы приехали в храм, когда день угас за турецким лагерем, бросив последний кровавый отблеск на зелёные купола церквей. Кесарь Константин вошёл в базилику со всем своим двором, сенатом и архонтами в порядке, предписанном церемониалом, и каждый был одет согласно рангу и занимаему положению. Сердцем я понимал, что Византия, которая никогда больше не возродится, собралась здесь в последний раз, чтобы освятить свою гибель.
Венецианский байлон, совет двенадцати и венецианские дворяне тоже были одеты в праздничные одежды. На тех, кто пришёл со стен, вместо шёлка и бархата блестели доспехи. Генуэзские военачальники собрались вокруг Джустиниани. Забыв о религиозных спорах, греческий люд Константинополя до отказа наполнил святой храм. В эту последнюю минуту пришли сюда сотни священников и монахов, нарушив данную клятву. Перед лицом смерти уже не было несогласия, недоверия и скрытой ненависти. Каждый принимал участие в этой мистерии повинуясь только голосу собственного сердца.
Сотни ламп горели ароматных пламенем, и в храме было светло как в солнечный день. Огромные и благодушные, с невыразимой меланхолией смотрели мозаичные образы с золотых стен. Когда хоры ангельски чистых голосов запели святые гимны, даже в опухших глазах Джустиниани появились слёзы, и он вынужден был вытирать их обеими руками. Многие суровые мужи рыдали в голос, не стыдясь своих слёз.
Перед всеми нами кесарь признал свои грехи в освящённых веками словах. Латиняне присоединились к нему бормочущим хором.
Символ веры огласил греческий митрополит, опустив вызывающее раздражение «…и от сына». Виктор Леонард огласил римский символ веры для латинян. В греческой молитве уже не поминали Папу. Латиняне включили его в свою молитву. Но никого в этот вечер не возмущали различия. Всё происходило как бы по негласному договору, и греки с огромным облегчением плакали, слыша, что их вера уже не нарушается.
После богослужения кесарь Константин обратился к народу и сказал голосом, дрожащим от волнения:
– У турок множество пушек и людей. Но у нас есть наш бог и Избавитель. Так не будем же терять надежду.
Он обнял друзей и близких, поцеловал каждого из них и просил прощение за всё, чем перед ними провинился. То же он проделал с простыми людьми, стоявшими близко к нему. Их он тоже целовал, обнимал и просил прощение. Его примеру последовали латиняне. Они также стали обниматься и просить прощение. И даже венецианский байлон со слезами на глазах обнял Джустиниани, умоляя простить его за дурные мысли. Венециане и генуэзцы обнимали друг друга и обещали сражаться достойно, состязаясь между собой только за славу. Кажется, сегодня все говорили то, что думали.
Было уже темно, когда мы вышли из храма. Во всех домах горели огни, и главная улица была освещена факелами и фонарями от собора Мудрости Божьей до самых Блахерн и ворот Харисиоса. Колокола и колотушки били во всех храмах и монастырях, так что этот вечер казался одним большим, радостным праздником.
А над огнями города на чёрном небе пылали яркие звёзды.
Возле храма Святых Апостолов мы отделились от императорского кортежа. Константин ещё раз обнял Джустиниани и просил его о прощении. Многие греки пошли домой снять праздничные одежды, попрощаться с жёнами и детьми, чтобы потом, надев доспехи, поспешить на стены.
Во время этого затишья я встретил немца Джона Гранта и сошёл с коня, чтобы обнять его и поблагодарить за дружбу. Его лицо было обожжено порохом, передвигался он с трудом и часто моргал. Но даже в этот последний вечер его одолевала неутолённая жажда знаний. Он указал на двух седых, лысых и беззубых старичков, которые, качаясь на ногах, проходили мимо, ведомые юношей в одежде императорского техника с особым почётным знаком красного цвета, какого я ещё никогда не видел.
– Знаешь, кто это?– спросил он. Я отрицательно потряс головой. Он сказал: – Они вышли из самой тайной комнаты арсенала, где готовят греческий огонь. Посмотри, какое жёлтое лицо у этого юноши и как уже поредели его волосы. Старцы потеряли все зубы, и кожа у них шелушится по всему телу. Я бы охотно с ними поговорил, но их усиленно охраняют и каждый, кто с ними заговорит, погибнет на месте.
Запас сырья уже кончился,– продолжал он,– Последние начинённые горшки перенесены на стены и корабли. Я знаю часть ингредиентов, но не все, и не знаю, как их смешивать. Самое удивительное, что этот огонь воспламеняется, как только жидкость брызнет. И это не действие воздуха. В горшках, метаемых катапультой, находится специальный запал, который и поджигает смесь. В смеси должно содержаться много нефти, ведь она плавает на воде и не гасится ею. Погасить смесь можно только песком и уксусом. Венецианские моряки утверждают, что небольшие капли этого вещества при необходимости можно погасить мочой. Эти старцы – последние, которые знают тайну, передающуюся по наследству уже тысячу лет. Никому никогда не разрешалось её записывать. А раньше тем, кто работал в подземных комнатах, отрезали язык. Если турки завтра возьмут город, то последним задание стражников арсенала будет убить старцев, чтобы они унесли с собой тайну в могилу. Поэтому сегодня впервые за десятки лет им разрешили прийти в церковь.
Грант пожал плечами и вздохнул:
– Много тайн умрёт вместе с этим городом. Сколько ценных знаний! Всё пропадёт, Джоан Анжел, и поэтому нет для меня ничего более ненавистного, чем война. Говорю это сейчас, после того, как уничтожил девятнадцать турецких подкопов и приложил все мои знания и опыт, помогая техникам кесаря убивать турок.
– Не будем терять надежду,– сказал я, хотя знал, что никакой надежды не осталось.
Он сплюнул и горько заметил:
– Моя единственная надежда это место на венецианском корабле, если в последнюю минуту мне удастся добраться до порта. Другой надежды у меня нет,– усмехнулся он, наморщил лоб и добавил:
– Если бы я был решительным человеком, то сразу после падения города с мечом в руке побежал бы к библиотеке, взял рукописи, которые хочу иметь, и унёс бы их с собой на корабль. Но ничего такого не случится: я немец и воспитан быть верным до конца. Будь я итальянцем, то непременно бы это совершил, ведь итальянцы более расчётливы, чем мы, жители севера. А так я противен самому себе.
Я сказал:
– Жаль мне тебя, Джон Грант из-за твоей безумной страсти. Ведь даже святая мистерия сегодня вечером не смогла освободить тебя от твоего безумия.
– Не смогла,– ответил он. – Ничто кроме знаний не может освободить меня. Знания – вот единственный путь к свободе человека.
Во время разговора он обнял меня и произнёс:
– В тебе нет спеси, и ты никому не навязываешь свою волю. Поэтому я люблю тебя, Джоан Анжел.
Когда этой холодной ночью мы приблизились к воротам св. Романа, нам в нос ударил страшный запах разлагающихся трупов, на который мы раньше, постоянно находясь на стене, почти не обращали внимание. Анна Нотарас начала дрожать. Мы спешились, и Джустиниани сказал:
– Отдохните, дети мои, и поспите, пока есть время. Часа два или три ещё наши. Как только проверю сторожевые посты, то и сам прилягу на пару минут в эту безгрешную ночь на мягкой подушке моей чистой совести. Меня обманули, но, слава богу, хотя и не моя в том заслуга, мне самому не пришлось никого обманывать.