III
Еще задолго до приезда Чернышева Наполеон из других источников узнал, что Россия откажется присоединиться полностью к его системе ведения войны. В последних числах октября Куракин передал ноту, в которой его правительство, вместо того, чтобы высказаться по двум вопросам – о тарифах и нейтральных судах – ограничилось неопределенными обещаниями содействия и утверждения строгого надзора за судами. В это время с Севера прибыли знаменательные вести. Часть собравшихся в Балтийском море судов, полное число которых дошло теперь до тысячи двухсот, выгрузили свою кладь в России. Громадный транзит товаров по-прежнему шел через Россию, наводнял колониальными товарами великое герцогство и снабжал ими Германию. Под впечатлением этих фактов Наполеон приказывает приготовить ответ на ноту Куракина. Он хочет, чтобы он был составлен “крайне вежливо и мягко”, но содержал в себе “истины, которые не мешали бы знать России”[636]. В нем, в весьма энергичной форме будут воспроизведены все наши доводы и наши просьбы, и в заключение будет сказано: “Доколе английские и колониальные товары будут идти через Россию в Пруссию и Германию, доколе мы будем вынуждены задерживать их на границах, до тех пор будет очевидным и тот факт, что Россия не делает того, что надлежит, дабы нанести вред Англии”.[637] Набросав план этой ноты, император поручил Шампаньи оформить ее, как вдруг в первой половине ноября получил отчет о разговорах Александра с Коленкуром, в которых царь принципиально высказался против поголовного изгнания нейтральных судов. По этому заявлению о невозможности согласиться на его просьбы, которое как бы заранее служило ответом на его письмо, он понял, что ему сказано достаточно. Теперь он потерял всякую надежду на то, что его выслушают с должным вниманием и исполнят его просьбы и понял, что Россия никогда не поможет ему доконать Англию.
На этот раз он затаил гнев. Ускорение разрыва не было в его интересах, поэтому он сдержался и скрыл свои чувства. К тому же, сознавая, что у него нет законного основания быть требовательным и что Россия, отклоняя его просьбы, не давала ему никакого права выразить ей свое неудовольствие, он воздержался и от жалоб. Мало того, отказываясь от надежды убедить Александра, он счел бесполезным продолжать и обострять спор, который мог привести преждевременно к раздору. Он переделывает и сокращает приготовленную Куракину ноту, превращая свою горячую просьбу в простую декларацию принципов.[638] У него не вырывается ни одного слова, которое могло бы выдать его враждебное настроение. Он решил, что, когда увидит Чернышева, он “сдержанным тоном, не высказывая ни малейшего гнева”, скажет ему, что считал своей обязанностью ознакомить русского императора “с единственным способом покончить с англичанами, но так как император Александр считает, что этот способ не отвечает интересам его страны – что, может быть, вполне справедливо – он уже не придает ему столь важного значения”.[639] Если, думает он, России для того, чтобы успокоиться насчет наших намерений, нужны только фразы о миролюбии, он не откажет ей в этом удовольствии, на то и Коленкур в Петербурге, чтобы говорить их. Только ради этого он и оставляет там своего посланника, который неизменно пользуется благосклонностью царя.[640] Но не ожидая уже ничего от России, он при достижении цели своими единичными усилиями совершенно перестанет считаться с интересами и обидчивостью Александра. Для борьбы с Англией он без всякого стеснения будет распоряжаться всеми странами, которые занимает своими войсками или удерживает за собой. Он всюду будет действовать сообразно своим необузданным теориям, будет кроить королевства, перемещать границы, распределять и размещать человеческий материал, как будто он знает, что его смелые нововведения еще сильнее вооружат против него Россию, то он немедленно же станет приводить их в исполнение – прежде, чем мир с Портой вернет войскам царя полную свободу действий. Если после мира на Востоке, который, вероятно, будет заключен в течение будущего года, император Александр будет держаться пассивного положения, если он безропотно примирится с тем, что он будет делать, он предоставит его одиночеству и займется исключительно Англией. Но он считает более вероятным, что, развязавшись с Турцией, Россия открыто перейдет на сторону наших врагов, – если только они до тех пор не сложат оружия, – что тогда она сбросит маску с своих враждебных намерений; но к этому времени он и сам успеет усилить свои войска в Германии и восстановит свою великую армию. Тогда в его распоряжении будет огромное количество людей, неизмеримо более того, что он до сих пор вводил в дело; столько войск, что их вполне будет достаточно, чтобы навсегда устранить Россию с европейской сцены или силой заставить ее снова вступить в союз. Мысль, что неизбежно придется кончить этим, что ему предстоит решительная кампания на Севере, представляется ему, как завершение его трудов, и властно овладевает его умом. Теперь перспектива этой кампании, мысль о которой только по временам приходила ему на ум, все ярче выступает из-за нынешних его предприятий. Она непрерывно растет, поднимается над горизонтом и во все более ярких чертах обрисовывается и выступает в тумане будущего.
В настоящее же время Наполеон считает нужным самовластно пустить в ход целый ряд жестоких мер. Он положительно неистовствует в деле захватов и накладывает самую суровую опеку на те страны, куда ему важно не допускать англичан, или откуда необходимо изгнать их. Что касается Юга, он находит, что наступил удобный момент для окончательного подчинения Испании. На окраине полуострова Массена занял, наконец, Португалию. Он прогнал армию Веллеслея, прошел мимо Каимбры, овладел господствующими над Лиссабоном позициями, и, по последним известиям, находился в пяти милях от Лиссабона. Конечно, трудно судить о ходе и оборотах военных операций, скрытых за густой цепью гор, откуда могли доходить только смутные и преувеличенные слухи об ожесточенной борьбе. Тем не менее, Наполеон ежеминутно ждет известий, что Массена занял Лиссабон, что Веллеслей сел со своими войсками на суда и что Португалия очищена от неприятеля. В надежде на такой благоприятный исход дела, он предписывает правительству в Мадриде начать переговоры с мятежными кортесами Кадикса и в последний раз потребовать от них признания французской династии и Байоннского договора. За это признание он готов согласиться не нарушать целости Испании, в противном же случае, в наказание за ее сопротивление, он просит расчленить Испанию, присоединить к Франции северные провинции, и с высоты своих перенесенных до Эбро границ, всей своей тяжестью налечь на изувеченную Испанию. Склонный по складу характера вести сразу много дел, он желает, чтобы одновременно с покорением полуострова были приняты решительно меры на Северном и Балтийском морях. Откладывая до сих пор, из желания не портить отношений с Россией, решение участи ганзейских городов и прилегающих к ним территорий, теперь он решает присоединить их к своей империи. Это решение созрело в нем уже 14 ноября, через три дня после получения им отказа Александра применять к нейтральным судам выработанные им правила, но об этом решении Европа должна узнать только через месяц из опубликованного сенатского решения.
640
Шампаньи Коленкуру, 5 декабря 1810 г. “Император приглашает вас ничем на пренебрегать, чтобы укрепить и надолго упрочить за собой расположение, которое вам оказывают: в этом заключается теперь единственная цель вашей миссии”.