— Почему не спросишь, как и когда я в Москве очутился? — прервал молчание Иван Тимофеевич.
— Сам расскажешь, если охота.
— Расскажу, только рассказывать нечего, глупо все и мелко. Поругались за обеденным столом, праздничным первомайским.
— Во хмелю?
— Всухомятку не празднуют, и другие за этим столом не сухогрузные были. Но у того, с кем я поругался, громоотвод был. А дело-то выеденного яйца не стоит. Амбиция только, с прицепом. Потому и вызван, нового назначения жду… О твоем бывшем хозяйстве — хочешь?
— Даже очень, давай!
— Хорош был полк, лучший!
— Как это был, а теперь что?
— Такой же, только люди новые, руководство новое. Многие командиры и политработники погибли, — и он перечислял — пал тот, этот, такой…
Список потерь был длинный, и Быстрову показалось, что Иван Тимофеевич уже и не рассказывает, а как бы за руку взял и по кладбищу повел, от могилы к могиле, по следам павших, искалеченных и исчезнувших — всех потерь этой тяжелейшей, кровавой, но при этом великой и освободительной войны. И мерещились ему слова, большими бронзовыми буквами начерченные над высокими черными воротами монастырского кладбища, так напугавшие когда-то в далекие детские годы: «Мы были такими, как вы, и вы будете такими, как мы».
И не страх — боль души выдавила:
— Оставь, друг. Опять не с того конца разговор пошел.
И торопился Быстров, надо было до запретного часа добраться до улицы Горького. За нарушение режима комендант гарнизона карал изобретательно — по двору комендантского управления гонял строевым шагом. Испытавшие это предупреждали: «Только не опаздывай! Получишь вдоволь».
Иван Тимофеевич обещал наведаться и действительно пришел через пару дней, но успел только проводить Быстрова — снова в госпиталь, уже в шестой за неполный год. «На днях навещу», — сказал на прощание и с тем исчез.
Писал из-под Воронежа, где служил начальником разведотдела армии, из-под Киева писал и из Чехословакии.
Далекие они, дороги войны.
Врач приемного отделения, молодая и красивая женщина, была занята делом — старательно чистила и полировала лаком длинные ногти. Из новых больных один Быстров был, и стоило ли из-за одного человека прерывать любимое увлечение?
— Больной, берите термометр, — сказала, не подняв глаз.
— Подайте сами, я ходить не могу.
— Как же вы к нам попали, если ходить не можете?
— В скорую позвоните, там объяснят.
— Клава, а Клава! Где же вы опять пропали? Термометр больному!
Спустя несколько минут последовала общая команда Клаве, миловидной медицинской сестре, и Быстрову:
— Клава, термометр! А вы, больной, разденьтесь, заполните лицевую сторону больничного листа, запишите свои вещи, и в ванну. Быстро!
Передавая Клаве термометр, Быстров заметил — сорок и восемь, еще не опасный предел. Многие месяцы в госпиталях научили уважительно относиться к врачам, медицинским сестрам, санитаркам, подлинным героям тяжелейшего труда, но тут впервые нервы не выдержали. Раздражали маникюрные увлечения этой красивой куклы, и Быстров, неожиданно для самого себя, вспылил:
— Я ничего не напишу, от ванны отказываюсь.
— Как так?
— Вот так, позовите кого-нибудь поумней.
Тут дамочку будто ветром сдуло, но вскоре она вернулась в сопровождении мужчины в халате, и из-под его воротничка грозно глядели две шпалы — военврач второго ранга.
— Как вы посмели оскорбить дежурного врача? — спросил с усталым спокойствием. — В чем дело?
— Взгляните на мои ноги и на термометр и решите, гожусь ли я в писари и для меня ли горячая ванна.
Глянув на термометр и на опухшие, багровые, с синеватым отливом ноги, он тут же приказал жестко:
— На носилки, и быстро наверх!
Быстрова поместили в полутемный изолятор, с одной железной кроватью, каталкой и табуреткой — вроде камеры-одиночки, в которой, как выяснилось впоследствии, выдерживались оперированные под эфиром, пока не успокаивались самые острые послеоперационные боли. Сюда же, поближе к врачам и подальше от греха, укладывали вновь поступивших с высокой температурой.
— Если что нужно — позвоните. — Быстрову показали на привычный уже звонок — чайный стакан с ложкой. В отличие от обычных звонков этот всегда действовал безотказно.
— Вам утку, судно?
— Нет, хирурга прошу.
— Его нет и до понедельника не будет.
Был субботний вечер. Значит, до понедельника еще две ночи и один день, много это, не выдержать столько, и Быстров еще раз вскипел: