И потом, опять-таки, в обществе (а таким была Первая Империя), отдавшим предпочтение физическим наукам и бездушной технологии, было смутное, но мощное социологическое отталкивание исследованиям о разуме. Они были менее респектабельны, потому что не приносили немедленной пользы. И они слабо финансировались, с тех пор как стали менее прибыльными.
После разрушения Первой Империи наступило раздробление организованной науки — назад, назад, даже мимо основ атомной энергии, к химической энергии угля и нефти. Единственным исключением из этого, конечно, был Первый Фонд; искра науки, оживленная и растущая все интенсивнее, была сохранена и подкармливала пламя. И все-таки там тоже правила физика, и мозги, кроме как в хирургии, были запущенным участком.
Хэри Селдон первым выразил то, что в последствии стали принимать как истину.
«Микропотоки нервной системы несут в себе искру каждого изменяющегося импульса и отклика, сознательного и несознательного. Мыслительные волны, записанные на аккуратно разграфленную бумагу, в дрожащих пиках и впадинах являются отображением объединенных мыслепульсаций миллиардов клеток. Теоретически анализ должен показывать мысли и эмоции субъекта до самого конца и в самых мельчайших нюансах. Будут обнаружены различия, которые обусловлены не только массой физических дефектов, унаследованных или приобретенных, но также меняющимися состояниями эмоций, обусловленными образованием и опытом, даже чем-то столь неуловимым, как изменение философии жизни субъекта.»
Но даже Селдон не смог пойти дальше предположений.
И вот уже пятьдесят лет люди из Первого Фонда прорываются в эту невероятно огромную и сложную сокровищницу нового знания.
Приближение, естественно, происходило с помощью новой техники. Как, например, использование электродов на мозговом шве только что разработанными методами, которые давали возможность производить контакт непосредственно с клетками серого вещества, даже не выстригая волосы на черепе. А записывающее устройство автоматически считывало данные мыслительных волн как в общем и целом, так и по отдельным функциям шести независимых переменных.
Но что было, пожалуй, наиболее важным — это растущее уважение к энцефалографии и энцефалографам. Клейз, самый великий из них, в собрании ученых занимал равное место с физиками. Доктор Дарелл, хотя уже и не занимался активно наукой, был известен своими блестящими успехами в энцефалографическом анализе почти так же, как и тем фактом, что он был сыном Бэйты Дарелл, великой героини прошлого поколения.
И вот теперь он сидел в собственном кресле. Нежные прикосновения к черепу легких как перышко электродов едва чувствовались, в то время как вакуумные иглы колебались туда-сюда. Он сидел спиной к записывающему аппарату. Иначе, как хорошо известно, вид движущихся кривых вызывал невольное желание контролировать их, и с заметными результатами. Но доктор знал, что центральная шкала показывает строго ритмичную и малоизменяющуюся кривую сигма, которую нужно было ожидать от его могучего и дисциплинированного ума. Она будет усилена и очищена в дополнительной шкале, относящейся к волне мозжечка. Из лобной доли пойдут резкие, почти прерывистые скачки, и мягкие колебания из находящихся в подкорке областей с их узким диапазоном частот…
Он знал образец своей мыслительной волны настолько, насколько художник может точно знать цвет своих глаз.
Пеллеас не делал никаких комментариев, когда Дарелл поднялся с откидного стула. Молодой человек суммировал семь записей быстрым всеобъемлющим взглядом того, кто точно знает, какой мимолетный аспект должен привлекать внимание.
— Если не возражаете, доктор Семик.
Желтое старое лицо Семика было серьезным. Наука электроэнцефалография была одного с ним возраста, он знал о ней очень мало; выскочка, которую он едва выносил. Он знал, что стар и что волна-образец покажет его. Морщины на лице показывали это, сутулость при ходьбе, дрожание рук, но они говорили только о его теле. Образцы мыслительных волн могли показать, что его разум стар тоже. Стеснительное, незаконное вторжение в последнюю защищенную крепость человека — его собственный разум.