И вот теперь он сидел в собственном кресле. Нежные прикосновения к черепу легких как перышко электродов едва чувствовались, в то время как вакуумные иглы колебались туда-сюда. Он сидел спиной к записывающему аппарату. Иначе, как хорошо известно, вид движущихся кривых вызывал невольное желание контролировать их, и с заметными результатами. Но доктор знал, что центральная шкала показывает строго ритмичную и малоизменяющуюся кривую сигма, которую нужно было ожидать от его могучего и дисциплинированного ума. Она будет усилена и очищена в дополнительной шкале, относящейся к волне мозжечка. Из лобной доли пойдут резкие, почти прерывистые скачки, и мягкие колебания из находящихся в подкорке областей с их узким диапазоном частот…
Он знал образец своей мыслительной волны настолько, насколько художник может точно знать цвет своих глаз.
Пеллеас не делал никаких комментариев, когда Дарелл поднялся с откидного стула. Молодой человек суммировал семь записей быстрым всеобъемлющим взглядом того, кто точно знает, какой мимолетный аспект должен привлекать внимание.
— Если не возражаете, доктор Семик.
Желтое старое лицо Семика было серьезным. Наука электроэнцефалография была одного с ним возраста, он знал о ней очень мало; выскочка, которую он едва выносил. Он знал, что стар и что волна-образец покажет его. Морщины на лице показывали это, сутулость при ходьбе, дрожание рук, но они говорили только о его теле. Образцы мыслительных волн могли показать, что его разум стар тоже. Стеснительное, незаконное вторжение в последнюю защищенную крепость человека — его собственный разум.
Электроды были закреплены. Процесс, конечно, не причинил боли с самого начала и до конца. Только легкое покалывание, за порогом ощущения.
Потом шел Тербор, который спокойно и бесстрастно сидел все пятнадцать минут процедуры. И Манн, который дернулся от первого прикосновения электродов, а затем все время вращал глазами, будто хотел повернуть их в обратном направлении и смотреть через дырку в затылке.
— А теперь… — начал Дарелл, когда все было закончено.
— А теперь, — извиняющимся тоном сказал Антор, — есть еще одна персона в доме.
Нахмурившись, Дарелл спросил:
— Моя дочь?
— Да. Я предлагал, чтобы она осталась дома сегодня вечером, если вы помните.
— Для энцефалографического анализа? Ради Галактики, зачем?
— Я не могу продолжать без этого.
Дарелл пожал плечами и поднялся по лестнице. Аркадия, слышавшая все в подробностях, убрала приемник до того, как он вошел, потом с кротким послушанием последовала за ним вниз. Впервые в жизни, исключая тот раз, когда брали основной образец ее разума в детстве, для опознавательных и регистрационных целей, она оказалась под электродами.
— Можно, я посмотрю? — спросила она, протягивая руку, когда все кончилось.
Доктор Дарелл сказал:
— Ты не поймешь, Аркадия. Не пора ли тебе в постель?
— Да, папа, — ответила она скромно. — Спокойной ночи всем.
Она взбежала по лестнице и бухнулась в кровать, сведя до минимума основные приготовления. Пристроив рядом с подушкой приемник Линтуса, она чувствовала себя героем из фильма. И поминутно прижимала его к груди — как здорово шпионить!
Первое, что она услышала, были слова Антора.
— Господа, анализы всех удовлетворительны, ребенка тоже.
Ребенок, подумала она с отвращением, и в темноте рассердилась на Антора.
Теперь Антор открыл свой портфель и взял из него несколько десятков записей мыслительных волн. Это не были оригиналы. И портфель не был снабжен обычным замком. Если ключ держала бы рука другого, а не его собственная, то содержимое портфеля бесшумно и медленно окислилось бы до неразборчивого пепла. То же самое происходило и с записями — через полчаса после того как их вынимали из портфеля.
Но за время их короткого существования Антор успел быстро рассказать:
— Здесь записи нескольких второстепенных государственных служащих Анакреона. Это — психолог Локрисского Университета; это — промышленник на Сайвенне. Остальные — вы видите сами.
Они сдвинулись ближе. Для всех, кроме Дарелла, они были дрожью на пергаменте. Для Дарелла они кричали на миллионах языков.