Нина засмеялась.
— Очень смешно, — сказал он без улыбки, — а завтра мне на работу. И мне на нервы действует мой начальник. У него совсем бледное, словно мукой обсыпанное, лицо, и глазами сверкает. О-о! Ты себе не представляешь, как он сверкает глазами! Так бы и выколол.
Он сделал пальцами «козу». Потом задумался.
Нина поглядела на него и заговорила:
— Ты мне совсем не морочишь голову. Ведь я не прошу тебя жениться на мне. Я гляжу реально.
— Ясно, я не подарок.
— Делай что хочешь…
— А я и делаю.
— Будь с кем хочешь и вообще.
— Я и так вообще.
— Но не забывай. Заходи иногда.
Она положила перед ним два ключа.
— Это что еще?
— Тот, что побольше, от комнаты, а маленький — наружный.
— Я плохой.
— Дурак! Ты здоровый, красивый мужчина. У тебя такие плечи. И ты еще покажешь себя. И работа у тебя неплохая.
— На самолетах летают другие. Ирженины всякие…
— Давно его не видно.
— Я его ненавижу. Я его пристрелю. Из винчестера. Возьму у Юры винчестер и пристрелю.
— А что Юра?
— Пока ничего хорошего.
— Неудобно говорить… Но он мне не нравился.
— А вот это мне совсем неинтересно, — перебил ее грубо Росанов.
— Чего только стоила его идея — «навести в авиации порядок»! Бред какой-то! Когда на земле наводили порядок, авиация была в воздухе.
— Это обывательская, давно устаревшая прибаутка, — сказал Росанов серьезно. — Сейчас в авиации порядка больше, чем в любой другой системе. И сейчас тот уровень техники, когда можно навести порядок. Можно и должно. Да что с тобой говорить! Ты только и знаешь: «Граждане пассажиры! Наш самолет выполняет…»
— Вот его за бредовые идеи и проучили.
— Еще одно слово — и я за себя не отвечаю. Юра глубоко порядочный человек… Да что ты понимаешь в людях!
— А вот Ирженин хороший.
— Возможно.
— Хороший!
«И чего это с ней говорить серьезно?» — подумал он и сказал:
— Он мой враг номер один. И я его пристрелю.
Он сделал вид, что прицеливается.
— Он настоящий, — сказала Нина.
— Да, есть в нем сердцевина. Вот я его и пристрелю за это.
— Давай уедем отсюда. Насовсем. В Магаданскую область, в Салехард, в страну Лимонию, в бухту Самоедскую. И будем приносить пользу.
— Там нет художников. Кому ты там будешь позировать? Разве что мне. Я такое изображу!
— Ты просто глуп, — обиделась Нина.
— Пойду. Боюсь, отец будет ругаться. Вообще он чуть что — бьет меня. Особенно по праздникам. Он всегда ходит с прутом. Не расстается с прутиком. Сегодня ведь суббота?
Нины хмыкнула и положила ему в карман ключи.
В ее лице было что-то жалкое, собачье.
«Гад ты, Росанов, — сказал он себе, — гад ползучий».
Глава 3
За день до того как сожгли «три шестерки», Росанов прочитал в своем дневнике одну из прошлогодних записей о Люции Львовне: «Был у Л.Л. Выпили зачем-то слабого вина (одну бут.), сидели на медвежьей шкуре (бедный медведь! За что его? За что?), поболтали. Она сказала, что я был в литературной студии самым способным, способнее Рыб. Поговорили о герое Ирж. Л.Л. умная и образованная женщина. Читала потом Верлена по-франц. Вот только не знаю, понимала ли».
Ему сделалось не по себе, он даже вошел в состояние, близкое к восторгу, как перед чем-то чрезмерным.
— Какая ложь! — выговорил он. — А как сдержанно, ну прямо как у американского писателя. Да нет же! Все так оно и было. Все правда!
Он стал думать о том, что дневник приучает лгать: выгораживаешь себя перед каким-то гипотетическим читателем, без которого «писателю» невозможно, а то уносит тебя в неопределенное будущее, в железобетонный рай, где твой правнук, разбирая записи пращура, поражается его сдержанности, трезвости (подумаешь, одна бутылка!) и Интересу к французской поэзии.
«Ложь, составленная из правдивых фактов и умолчаний, самая подлая, — подумал он, — а я напишу все как есть, без пропусков, без монтажа. Напишу, чтоб отвертеться. Вот Иоганн фон Гёте написал о своей любви, прихлопнул юного Вертера и успокоился».