— Да нет, я так, — пробормотал я, желая показать, что нет у меня никакого коварного умысла.
И я и она изо всех сил пытались соблюсти внешнее приличие. И я и она, пожалуй, допускали возможность «лишнего», но она никогда в этом не сознается и будет считать, что все дальнейшее случилось непреднамеренно, неожиданно. Она умела обманывать себя, как всякая настоящая женщина. Теперь мне кажется, что я был просто игрушкой в ее руках. Она видела меня насквозь.
Мимо проходило такси, и я удачно поймал его.
— Ну что ты, Виктор! — с упреком проговорила Люция Львовна, забираясь, однако, в машину. — Это ни к чему. Барство!
У нее задралось на коленях платье, она смущенно одернула подол, слегка опустила голову, покраснела и стала похожа на девочку. По крайней мере, ей, наверное, самой показалось, что она стала похожа на девочку. Сейчас я думаю, все это кривляние чистейшей воды.
— А как у вас дела? — спросил я тем бодрым и жизнерадостным тоном, который считается признаком глупости.
— Сотрудничаю в журнале. Езжу по командировкам. Была в тайге и даже привезла медвежью шкуру, — сейчас увидишь, — заговорила она, глядя на затылок шофера, чье присутствие придало нашему разговору «бодрость».
— Вступила, — продолжала она, — в профсоюз литераторов и вот думаю написать книжку об авиации. Но для этого надо поработать где-нибудь… Ну хотя бы секретарем у какого-нибудь командира или политработника. Ты, может, слышал об идее Горького — создать истории заводов и фабрик? Ну вот меня и устроили создавать широкое эпическое полотно, — она хихикнула. — Как у тебя? Расскажи поподробнее.
— Хвастаться нечем. С Иржениным мы теперь на разных полюсах…
Люция Львовна глядела на меня во все глаза, будто я говорил что-то необыкновенно интересное.
— Не женился еще? — спросила она игривым тоном.
— Нет… Ну вот я и подумал, что забегу к вам и покажу рассказик. Мне его вернули.
— Я, конечно, никаких смягчающих слов говорить не буду, — сказала она твердо, — литература есть литература.
«Как сильно влияет на разговор двух человек присутствие третьего», — подумал я, глядя на затылок шофера.
…Она занимала маленькую комнату, из единственного окна которой можно было видеть только кирпичную красную стену соседнего дома («Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем» — песня). Из раскрытого, уже освещенного окна напротив доносились приглушенные расстоянием и двойной рамой звуки рояля и был виден человек, который корчился от музыки. Люция Львовна сказала:
— Ешь апельсины.
— Часто этот малый бренчит? — спросил я.
— По нескольку часов в день. У меня есть вино.
— Тоже неплохо.
— Распечатай. Это мужское дело.
Она села на диван, покрытый медвежьей шкурой, сбросила туфли и подобрала под себя ноги. Ее круглые, как два гладких шара, колени наполовину утонули в шерсти. Я открыл бутылку — «мужское дело!». Люция Львовна провела рукой по шкуре, обращая на нее мое внимание и одновременно как бы приглашая присесть рядом. После нескольких рюмок она «загрустила». Она была в шерстяном платье брусничного цвета, обтягивающем ее крепенькое тело. Я увидел слегка полинявшие подмышки и почувствовал слабый запах женского пота.
— Мои рассказы никто не печатает, — сказала она, — вполне хорошие рассказы. Гораздо лучше тех, что печатают теперь. И вот пишу всякую чепуху, за которую платят. Жить-то надо.
— А это кто? — спросил я, показывая на портрет лысого бледного человека с большими упрекающими глазами.
— Папа. Он погиб.
Лицо мне показалось знакомым.
«Чепуха, как бы я мог знать его? Просто он мне напомнил Михаила Петровича, моего бледнолицего начальника».
— У меня мать погибла в войну, — сказал я и нахмурился, чувствуя, что зря заговорил об этом.
Мне вдруг показалось, что тело Люции Львовны стало, раскачиваясь в такт музыке, подбираться ко мне. И я услышал стук своего сердца и как бы видел пианиста, который перегибался в поясе, словно ему сунули «под дых».
— Что с тобой? — прошептала Люция Львовна, слегка приподняв руку, словно желая защитить меня.
Только потом я узнал, что женщина может перемещать любую часть своего тела в пространстве по точному адресу, а потом, если надо, вдруг сделать удивленное лицо оскорбленной добродетели, а то и влепить пощечину.
— Что? Что? — прошептала она испуганно. — Что-нибудь случилось? Что с тобой?