Она медленно протянула руку, словно желая меня спасти. Я слишком поздно узнал, как нас «спасают» женщины. Ее отделившиеся от лица глаза наполнились состраданием.
— Что? — прошептала она, задыхаясь от желания во что бы то ни стало спасти меня, и осторожно, «защищая», коснулась моей головы. Ее колени, утонувшие в медвежьей шерсти, задвигались — она как будто ползла на коленях ко мне, — и я, задохнувшись, упал на нее и уткнулся ей под мышку. Ну конечно, я ее неправильно понял. Меня просто ввели в заблуждение ее манеры. Мы всегда неправильно понимаем женщин.
Разочарование, отвращение к себе, стыд, страх… Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда! Лгуны! Мне хотелось умереть. Мужская школа, армия, мужской институт, разнузданное воображение, страх перед женщиной, неверие в себя, гипсовые бабы в бюстгальтерах и с веслами в руках, ханжество отца… И вот… Кретинство какое-то! Нелепость. Хотелось задушить ее. Но в следующее мгновение меня уже мучило любопытство. «Бот она какая — первая любовь» — песня. «В авиации мужественные и ответственные люди» — цитата. Ведь я взрослый, я давно институт закончил. Старая ведьма! Я ненавидел и ее и себя.
Она надела халат и весело поглядела на меня.
— Что с тобой? — спросила она. — Что с тобой, милый?
Она взъерошила мне волосы.
— Ничего, — ответил я.
— Ты такой молчаливый. Что с тобой? Скажи. Будь со мной откровенен.
— Что говорить?
— И вид какой-то испуганный.
— Да, пожалуй…
И вдруг она как будто что-то сообразила.
— Ты… ты бывал с кем-нибудь близок?
— Еще бы! — соврал я, проклиная и ее и себя.
Люция Львовна заулыбалась и снова взъерошила мне волосы.
Потом я шел по узким улицам старой Москвы, которые всегда так любил, и бормотал себе под нос:
— Дурак! Дурак!
И чуть не ревел. Если б, уходя, я задушил ее, мне было бы легче.
Я вспомнил, как, прощаясь, она обняла меня и я увидел ее в высоком зеркале со спины, в коротком халате, босиком. Она все приподнималась и приподнималась, и халат задирался все выше, показывая ее полные белые ноги. Я вспомнил ее большую — из-за прически — голову с жесткими, как проволока, волосами. И увидел свое испуганное покрасневшее лицо высоко над ее головой. И вдруг это лицо моего напуганного двойника независимо от меня скорчило дьявольскую рожу, оскалилось и озорно подмигнуло мне. Это было так неожиданно, что я хмыкнул и тут же готовый вырваться наружу неуместный смех — Люция Львовна вздрогнула — замаскировал покашливанием. Кретинство какое-то!
Теперь до того, как эти бумаги будут уничтожены, я напишу о странном явлении, «имевшем место».
Как было уже сказано, день клонился к вечеру, дымились кучи мусора, чадил и дымил городской транспорт. Да, а еще отравлял воздух металлургический устаревший заводишко, изрыгающий в небо сладковатый лиловый дым. Я уж не говорю об автомобильной покрышке.
Мы двигались от Дома пионеров по тротуару, и тут я услышал отчетливый женский голос, показавшийся мне знакомым.
— Витя, вернись!
Я решил, что это молодая женщина обращается к своему не в меру шустрому мальчишке.
— Витя, вернись! — повторила женщина.
Я обернулся. В струях дыма над костром я увидел женщину в белом. Я успел рассмотреть ее глаза и брови «домиком». Мне даже показалось, что я узнал ее, но не мог поверить себе. Я поискал глазами мальчишку («тоже Витя»), но его нигде не было. Я глянул на костер — женщина исчезла.
— Вы сейчас чего-нибудь слышали? — спросил тогда я у Люции Львовны.
— Все вокруг гудит.
— Женский голос.
Люция Львовна игриво улыбнулась и погрозила мне пальцем.
«Это нервы, — подумал я, — надо принимать холодный душ».
И сейчас я не знаю, что подумать об этом. Может, так прихотливо сложились струи дыма? Ведь мог же я в потеках на стене видеть какую-то чепуху. Вообще-то я узнал эту женщину».
Он прочитал свою запись и сказал себе:
— Почти без вранья. Ну, держись, счастливчик Рыбин! Я, чего доброго, тоже накатаю роман. Жалко, что я совсем необразованный. Я даже «Илиады» в русском переводе не сумел осилить. Надо научиться ничего в себе не таить — вот тебе и литература.
Но тут же он поморщился.
— Нет, Витя. То, что ты написал, не есть искусство. Тут нет души. И прежде чем «ничего в себе не таить», надо иметь нечто. А ты серый и необразованный. Нет у тебя точки опоры. Никакое подлинное творчество невозможно без серьезности и ответственности. Тут как в авиации.
Что же за человек Люция Львовна? Скажем о ней буквально два слова. Она — писательница, она пишет. Она закончила школу с золотой медалью, ее сочинения на вольную тему бывали на каких-то выставках. (К этому она относилась очень всерьез.) Она поступила в Литературный институт и закончила его с отличием. Ее рассказы печатались в молодежных газетах. Она все писала и писала. Она света белого не видела — все писала. И чем лучше выходили ее рассказы, тем неохотнее их брали. Она жила по расписанию: подъем, гимнастика, душ, черный кофе, работа, свежий воздух. Годам к тридцати пяти она выпустила маленькую, никем не замеченную книжку рассказов, вдруг опомнилась, что годы идут, и влюбилась в волейболиста из Ленинграда, с которым познакомилась в доме отдыха. Волейболист был младше ее. В день расставания он сказал, что и не помышлял о совместной жизни до гроба, и это повергло Люцию Львовну в изумление. Она не понимала, как это можно было так «лгать». Она говорила, что совсем не растрачена, чувствует себя как двадцатилетняя, но он только посмеивался. Впрочем, он был даже не волейболистом, а химиком и просто все дни играл в волейбол. После этого романа Люция Львовна пошла в жизнь. Может быть, мы тут что-то напутали, но это неважно. Однажды она написала волейболисту, что бросит ради него литературу, будет варить щи и превратится в «бабу», как он хочет, но он не понял, как велика эта жертва, и не откликнулся на ее призыв.