— А-а, так. Ничего особенного.
Маша повернулась к нему.
— «О-о, бедный Лучкин! Как тебе не везет!» — процитировал он вслух.
Маша не поняла, что он имеет в виду. На ее лице, как-то отразившись, промелькнули и вопрос, и сожаление, и сочувствие, и то, о чем Росанов не решался думать. И это «понимание» наполнило его душу радостью и скорбью. Он разом вдруг вспомнил все, что было связано с Машей. Он увидел маленькую, аккуратную девочку, потом прекрасную наездницу в маленькой шляпе, надвинутой на глаза, крутящийся, как елочная игрушка, кипарис, купола Донского монастыря, зеркальную поверхность моря, когда на нее глядишь со дна, и блеснувших рыбок. Подумалось, что то, что связано с Машей, и было настоящим и вечным, и воздух тогда был перенасыщен счастьем, и не было ничего такого, о чем хотелось бы забыть. В противовес Маше он вспомнил о Любе — чужой жене, девушке для всех. Но о Любе и о тех редких мгновениях, которые она дарила ему, думать уже хотелось как о чем-то случайном.
«Ну зачем все это? Зачем? — спросил он себя. — Призрак, самообман, ошибка!»
— «О, бедный Лучкин!» — повторил он тихо, вкладывая в эти слова всю свою боль, отчаяние и… и то, о чем он старался благоразумно не думать. — Я… я, Маша… — пробормотал он, как бы отвечая на ее безмолвный вопрос.
Она закрутила головой, как ребенок, которому подносят ложку с касторкой.
— Нет, нет, — выдохнула она и заговорила в голос, словно отряхивая с себя наваждение, — ты уж прости меня. Я не должна была лезть сюда. Но Иван Максимович так растерялся, когда Нину положили в больницу… Я здесь не из кокетства. Поверь мне! Я уже сделала выбор.
— Какой? — спросил он, поражаясь тому, как нелепо прозвучало это слово.
— Никакой. — Маша улыбнулась.
Этот ответ ошеломил его. Он едва удержал слезы умиления и благодарности и буркнул:
— А вот это уж совсем глупо. Тебя любит Ирженин. И ты его полюбишь. Это точно.
— Возможно, возможно, — сказала Маша.
— Если я вам мешаю, я исчезну. Растворюсь в тумане. Да и вообще на меня можно не обращать внимания: я человек конченый.
— Ты что задумал? — Машино лицо сделалось испуганно-вопросительным.
— Ничего особенного, — ответил он беспечно, — уеду, скажем, в Самоедскую и… и там себя съем. — Он засмеялся, делая вид, что доволен каламбуром. — А вот и письмо пришло. Почитай. Вот только налажу работу в смене, выскажу начальству все, что о нем думаю, и уеду. Мне здесь делать нечего. Там, на Севере, я смогу принести хоть какую-то пользу… А ты как познакомилась с Ниной?
— Она сама разыскала меня, и сообщила, что она и есть Нина, бывшая стюардесса, бывшая натурщица, вся бывшая, а ныне твоя законная жена. И показала свидетельство о браке. Она, я думаю, была тогда не в себе.
— Пусть не читает чужих бумаг.
— Вообще-то она хорошая. Иногда мне кажется, что я виновата в ее болезни.
Маша поднялась и вышла вместе с Настькой.
Он упал на диван.
— Дурак! Пошлый дурак! Поделом тебе! Околевай теперь, как муха! Вот только… только в Самоедской надо кое-что сделать. Один человек ведь может очень много сделать.
У табачного киоска, возле Любиного дома, он встретил Любу.
— Здравствуй, дорогая, — сказал он дурашливым тоном.
— Здравствуй, дорогой, — она состроила детское обиженное лицо. Потом медленно придвинулась к нему и, запрокинув голову, поглядела в его глаза.
После разговора с Машей Люба показалась Росанову кривлякой.
«А ведь она всегда была такой. Она ведь, в сущности, очень однообразна. Только прежде ее ужимки и прыжки я воспринимал иначе».
— Как живешь? — спросила она. — Нет, пожалуй, невесело… Ты как-то… нет, не постарел, а поблек. Может, тебя что-то гнетет? Может, что-то грызет изнутри?
Поражаясь ее прозорливости, он подумал:
«А может, я просто недооценил ее? Может, я ее не понял? Может, все ее кривляние и «манеры» только маска? А душа у нее вон какая зоркая!»
— Что ж ты молчишь? — спросила она.
— Да нет, все в порядке, — спохватившись, словно спросонья, ответил он и продолжал беззаботным тоном: — А как поживает тот прохвост, за которым идут массы? То есть даже не идут, а бегут, скачут…
Он представил на мгновение «массы», которые, сидя верхом на палочках, скачут за головастиком Сеней.
— У тебя к нему прямо животная ненависть. Физиологическая.
— Нисколько. Просто он развратный, циничный, у нега нет ничего святого. Но считает себя чуть ли не избранником божиим. А-а, черт с ним!
— А что он тебе сделал? — спросила Люба.
— Мне лично? Ничего плохого. Но он сжег самолет. С этого самолета у меня и пошла черная полоса… Разумеется, это совпадение, и он ни в чем не виноват.