— Какая же это игра? Раньше это иначе называлось. Свинство это, Коля. За такие шуточки, извини, морду бьют.
— Ничего страшного. Его ведь не понизили, и я об нем ничего плохого не сказал.
— Ой-ёй-ёй, компания! — скривился Филиппыч. — Мельтешня!
— Да ни черта ж ему не было! Ты чего? Тут, извини, все чисто, как у голубя. Но, думаю, этого мало. Надо еще кого-нибудь разозлить. И говорю его любимцу Прыгунову: «Ты в Мюнхене бывал?» — «Бывал». — «Денег в валюте подзаработал?» — «Подзаработал». — «Больше не поедешь». Его, бедолагу, чуть кондратий не хватил. Уж он, я знаю точно, против меня весь цех восстановил. А еще однажды Иван Петрович похвалил Чика: «Так держать!» А я возьми и ляпни: «Техника теперь другая. Да и отдел расшифровки полетов не спит».
— Ой-ёй-ёй, компания! — вздохнул Филиппыч. — Мелкота!
— Чик на меня только глазом сверкнул и на Термоядерного зыркнул, а тот голову наклонил: понял, мол, вас, шеф. Остальных я решил не трогать: нельзя переигрывать. Я надеялся, что меня и в партком Базы не выберут, однако по инерции выбрали. С другой стороны, я побаивался, как бы Иван Петрович не оказался не в курсе дела. И я намекнул ему, что существует некоторая оппозиция, которая ставит своей целью мое переизбрание. Но намекнул об этом за день до собрания. Вначале я не хотел ему вообще намекать. Но он бы тогда рассердился, если б совсем ничего не знал, и, рассердившись, повернул бы собрание куда хотел. Он спорить умеет. Словом, я всех перехитрил. И все чисто, как у голубя. И давай по этому поводу выпьем.
— Очень ты меня, Коля, рассмешил, — сказал Филиппин без улыбки, — давно так не смеялся. Ух, какой ты, однако, хитрый! Ну, всех перехитрил. Святая простота. Я думаю, что Иван Петрович узнал о твоих художествах — вот и весь сказ.
Друзья перешли к разговорам вообще.
Вспомнили бортмеханика Нерина.
— Вот и пусть теперь покрутится, — сказал Николай Иванович, — герой! А чего там героического? Запланировало начальство — вот и герой. А мог бы и другой экипаж этот рейс выполнить.
— Не знаешь ты этого дела, — возразил Филиппыч, — ты в летном деле ни черта не соображаешь, Коля. С Ванюшкой всё по-честному. Поверь, с ним всё по-честному. И прежде чем тебе доверят такой перелет, ты соверши-ка, дорогой мой, тысячи самых серьезных рейсов, и чтоб все было в норме. Ведь не всякий экипаж пошлют… А лететь должен был я. Вот какое дело. Я должен был тогда лететь на Героя.
— Как? — искренне удивился Николай Иванович.
— А так.
— Отчего ж не полетел?
— Штурман заболел.
— Так вы-то, экипаж, здесь при чем?
— А при том, что не болей не вовремя! Еще, правда, кое-кого смущал мой возраст, но это так… Словом, с Ванюшкой все справедливо и по человечности. Да и вообще он парнишка неплохой. Хороший он малый. Ей-богу! Сколько я с ним летал! Знаю. Парень он что надо. Побольше бы таких ребят. И в войну мы вместе летали, и суда проводили, и падали. Он самый настоящий герой.
Николай Иванович задумался.
— А помнишь, Коля, как наш командир потерял свой орден, а ты ему сделал такой же? — спросил Филиппин.
— Только металл был другой. А потом ведь нашелся орден-то.
— Ну да, а он все твой таскал. Твой был не хуже.
Николай Иванович махнул рукой: чего, мол, об этом толковать!
— Ну а куда ж тебя теперь? — спросил Филиппыч.
— Я так полагаю, в смену Росанова: у него вакансия инженера. Помню, он работал у меня на участке — шалопай шалопаем, а теперь я перед ним вытягивайся во фрунт.
— Он малый неплохой. Грамотный. А как Лепесток-Петушок упорхнул в Индию, смену прямо не узнать. При Лепестке смена была не коллективом, а толпой арестантов.
— Ну а зачем он, этот твой любимец Росанов, стал поливать на совещании летное командование? Зачем покатил тачку на Мамонта? Зачем он на свое командование накинулся и на отдел перевозок? Кто его за язык тянул?
Филиппыч заулыбался.
— Это он правильно. Это он молодец. Так должен поступать каждый. И он не просто поливал всех и вся, а придумал и мероприятия. И нечего летать самолетам без груза. Вот, понимаешь, шагаю по улице, мимо идут самосвалы, воздух отравляют — не продохнуть. И все пустые. И это по главной-то улице. Не по-государственному!