Росанов повернулся и увидел проезжающую мимо машину Чикаева.
— Помните, было однажды в ангаре, — заговорил он, провожая машину взглядом, — там заменили насос подпитки. По логике получается, что от этого насоса ничего не зависит. Давайте вместе подумаем…
И тут он осекся. Он увидел, что машина попятилась и остановилась рядом.
«За мной!» — подумал он.
Дверца раскрылась, высунулась женская полная нога и повисла в воздухе. Потом нога, пошевеливая носком, начала искать опору, тогда как сама женщина о чем-то говорила с шофером и смеялась. Что-то в этой женщине показалось Росанову знакомым, и он заволновался. Он увидел Люцию Львовну. Она шла к нему и, заметив, что он глядит на нее, приветливо помахала рукой. Он почувствовал, как в горле пересохло, и, прокашлявшись, буркнул:
— Погодите, я сейчас… Боюсь, что виноват насос подпитки…
«Гореть мне синим пламенем, — подумал он, сходя со стремянки, и пошел навстречу Люции Львовне, как младенец, едва научившийся ходить, — и вообще, давно надо было ее найти».
Она улыбалась. У нее были большие зубы, испачканные губной помадой.
«Бабушка, а бабушка, — сказала Красная Шапочка, — а почему у тебя такие большие зубы?»
— Здравствуй, Витя! — весело поздоровалась Люция Львовна.
— Ага, — кивнул он.
— Что с тобой? — спросила она, понижая голос, и ее глаза наполнились состраданием. — Ты похудел, как-то поблек… Между прочим, мне указали на тебя как на возможного героя очерка о молодом, способном, неравнодушном инженере.
Он уставился на Люцию Львовну.
Она взяла его под руку.
Чувствуя необыкновенную тяжесть в ногах, Росанов пошел, как бычок на заклание. Потом ему показалось, что земля ушла далеко вниз, и он на длиннейших, чрезвычайно тонких ножонках, которые к тому же и гнутся. Ни с того ни с сего вспомнилась собственная длинноногая при низком солнце тень, извивающаяся на неровностях земли при ходьбе.
— Извините, — попросил он: надо было остановиться, чтобы удержать равновесие.
— Тебе плохо? — испугалась Люция Львовна, протягивая руку.
«И она протянула ему руку помощи», — процитировал он.
— Нет, все в порядке.
— Отчего ты так побледнел? Может, пережил наконец потрясение? Потрясение писателю просто необходимо.
— Да, пережил, — буркнул он.
— Ну, тогда все в порядке. И ты будешь писать. По глазам вижу, что будешь. Равновесие и спокойствие — смерть для творческого человека. Вот Рыбин плоский, как рыба. Душа его в коконе. Не вылетит из кокона бабочка с радужными крыльями. Он многословен и водянист.
— Какая бабочка? — нахмурился он. — Ничего не понимаю.
— Чего ж тут понимать? Все просто. Ты, значит, получаешь потрясение, горишь, что называется, синим пламенем. Вообще писательство — это шаманство. А чтоб стать шаманом, надо обязательно пострадать. Я знала одного шамана. Вначале это был простой человек, а потом всадил по ошибке себе пулю в глаз и еле-еле выжил. Существование на грани жизни и смерти. Вот на этой-то грани и начинается творчество. И тут малой кровью не обойдешься. Творчество бее страдания — филькина грамота. Он, этот шаман, стал шаманом от боли. Я, правда, познакомилась с ним, когда он стал совсем старичок.
«Боже! Что она плетет!» — подумал Росанов.
— Ну и писатель обязан, просто обязан побывать на этой грани. Из этого состояния писатели и черпают всю жизнь. А иначе все от лукавого, болтовня и «мастерство».
— При чем здесь все это? — вставил он.
«Впрочем, она всегда носилась с идеей «потрясения», — подумал он.
— Чего же тут непонятного? У тебя совершенно тупое лицо, Витя. Жизнь творческого человека начинается со страдания. И вот ты летишь и кормишь птицу мясом, а когда оно кончается, то отрезаешь от себя. Помнишь сказочную птицу? Она без мяса не может лететь. Так вот и творчество — это полет за счет собственной крови и мяса.
— Постойте… полет… птица. А мальчик?
— Какой мальчик? — не поняла Люция Львовна и продолжала: — А ведь я к тебе по делу, а не просто так.
— Догадываюсь. Я и сам давно собирался, да никак не мог вас застать.
— Так вот, — она похлопала его по плечу, — как ты догадываешься, мне надо написать о тебе очерк. Я уже кое-что набросала…
— Вы надо мной смеетесь или как? — спросил он.
— Витя! — И она с упреком поглядела на него.
— То-то и Витя. Убить меня можно, но не валять же в… в…
— Ты о чем говоришь?
— О ваших письмах и о… о…
— Я тебе не писала. Получила, правда, письмо от тебя из 3. Сумасшедшее письмо. Мне даже сделалось как-то не по себе. Бред какой-то. Я, помню, тогда подошла к зеркалу и говорю: «Кругленькую-у-у! Кашку-у-у!» Что ты хотел сказать? Ты тогда был, наверное, здорово подшофе. Ведь угадала? — И поглядела на него проницательно.