Вдруг Вера осеклась — она увидела ироническую и даже недобрую улыбку Маши.
— Ты что?
— Давайте укладываться.
— Да, да, — согласилась Вера.
«Эти ваши умные женщины — такие дуры!» — подумала Маша.
Но на другой день она через свою знакомую, а та — через свою, достала две банки крабов, черной икры и бутылку коньяка.
«Комната должна иметь стиль», — подумала Маша и стала решать, какой стиль ей по карману. Еще она подумала, что ей должен присниться тонущий Росанов. Она стала придумывать себе сон.
Глава 5
Предстоящая ночная смена требовала сбережения сил днем, и потому Росанов перед дежурством двигался как сонная рыба в аквариуме. Конечно, бывали и «хорошие» ночи, когда работы от предыдущей смены оставалось немного и порт закрывался по погоде на прилет и вылет. Тут можно было, обманувши бдительность Михаила Петровича, поспать — летом в каком-нибудь самолете или на шкафчиках в раздевалке зимой. Михаил Петрович, разумеется, знал уловки подчиненных и ловил спящих. Иногда техники, предупрежденные об опасности, сыпались со шкафчиков, как яблоки с деревьев в урожайный год, и хватались за спасительное домино. Михаил Петрович был убежден, что чтение затверженных наизусть регламентов технического обслуживания и игра в домино — этот вызывающе открытый способ убийства времени — держат техсостав в постоянной боевой готовности. И потому игра в домино поощрялась. По мнению Росанова, Михаил Петрович попросту обожал военные термины вроде «борьба», «битва», «передний край», «рубежи» и потому ненужная «боевая готовность» сохранялась единственно из любви к терминологии.
Чаще же бывали такие ночи, что вообще не присядешь, если не считать сидения в кресле пилотской кабины во время запуска двигателей и проверок систем по предполетной подготовке или после выполнения регламента. Вот такие-то ночки и требовали сбережения сил днем.
Итак, он сидел на диване в расслабленной позе и некоторое время бессмысленно глядел перед собой.
Напротив был дом — окно в окно. Когда-то вид этого грандиозного куба с ржавыми плитами балконов и так называемой музыкой из раскрытых окон действовал на нервы: русский человек привык к открытым пространствам. А потом ничего, смирился и даже убедил себя, что это не более чем тонкий экран, за которым поля, луга и перелески. А иногда ухитрялся, увидев среди ночи высоко над собой единственное освещенное окно, представлять некий средневековый, на западноевропейский манер, замок на скале и себя где-то внизу, на лошади, а там, в замке, у освещенного окна… и т. п. — западноевропейская греза.
Солнце заглядывало в комнату, где жили Росановы, отец и сын, только отраженное от окон этого супротив-стоящего дома. Иногда же, в плохие минуты жизни, ему казалось, что это не настоящий дом, а зеркальное отражение его дома с тараканьим шевелением в окнах и тараканьей музыкой.
Кстати сказать, в этом доме теперь жила Маша, ныне геолог.
Росанов помнил, как пятиклассница Маша освобождала мух, севших на липучку, и мыла их мокрой ваткой перед окончательной реабилитацией, а иногда пыталась приклеить на место нечаянно оторванные лапки. Чужую боль, часто притворную или явно преувеличенную, она воспринимала как собственную, настоящую. Она не могла видеть, как рвут цветы, косят траву, морят мух, стреляют из рогаток. Ее жизнь была непрерывным страданием. Бременами она занавешивала окна и, забившись в уголок, сидела в темноте, чтоб не видеть и не чувствовать страданий, разлитых в этом мире.