Приготовиться к чему? Я не знал, что нам предстоит сделать, не знал, куда мы пойдем. Мы будем отсутствовать до конца дня, сказал нунций. Должен ли я запастись для нас едой? Во что мне следует одеться?
Идти и спрашивать мне не хотелось.
Я обнаружил, что во время нашего морского путешествия с моего парика осыпалось немного пудры – кое-где появились серые пятна, но с этим пришлось смириться – у меня не было времени приводить парик в должный вид. В любом случае, он новее, чем парик юнкера Стига, с удовлетворением подумал я, поправляя его перед треснувшим зеркалом. Этот парик я приобрел перед самым отъездом. Фру Ингеборг помогла мне его выбрать. Просить о помощи Томаса было бы бесполезно, он не разбирался в таких вещах, стоял бы у меня за спиной с унылым видом и уверял меня, что первый же парик, который я взял бы в руки, очень красивый, лишь бы поскорее уйти от парикмахера. Будь его воля, все парики были бы сожжены на кострах и прокляты на веки веков. И хорошо бы вместе с парикмахерами, на всякий случай. Переодетый крестьянином Томас, естественно, был без парика, и я знал, что это доставляет ему удовольствие. Если уж ему понадобилось переодеться, – хотя я не мог понять, зачем это было нужно, – он, естественно, выбрал такой наряд, для которого не требовалась эта “ловушка для вшей”. В Томасе вообще было что-то крестьянское, думал я, особенно если он этого хотел, что-то доброжелательное и простодушное. Однако, если того требовали обстоятельства, он мог быть и грубым и пустить в ход кулаки. Уж не потому ли мы с ним так легко и сошлись, ведь я и сам был из крестьян… или вроде того, как я тогда думал. Во всяком случае, вырос я в крестьянской усадьбе в окружении крестьян, арендаторов и работников. Но был ли я “крестьянским сыном” в буквальном смысле этого слова – вот это мне неизвестно. Дело в том, что я не знал, кто мой отец, не знал, владел ли он усадьбой… или был простым работником. Иногда мне казалось, что он мог быть торговцем или солдатом и даже офицером или графом. Фантазия подсказывает много возможностей, если не имеешь представления, в каком направлении думать. Однако скорее всего тот, кто посеял свое семя в лоно моей матери, был странником, нанявшимся на работу на день или на неделю и исчезнувшим из ее жизни задолго до того, как началась моя. По правде говоря, я уже давно смирился с этой мыслью.
Хуже всего то, что я не знал точно, кто была моя мать. Знал лишь, что она была служанкой в усадьбе Хорттен. Я почти не помнил ее, она умерла, когда мне было пять лет. Я смутно вспоминаю изможденную женщину, которая держит меня на коленях, пока у нее не начинался приступ кашля. У нее словно не было лица, как у невидимки, как… как… у слуги камер-юнкера.
Через силу я улыбнулся про себя над таким сравнением, а мои пальцы незаметно скользнули в карман, чтобы проверить, лежит ли там бумага, “…замерз насмерть…” прошептала бумага моим пальцам, и я быстро выдернул руку из кармана, словно обжегся.
И снова мои мысли невольно вернулись к слуге камер-юнкера. Этот Герберт и в самом деле был какой-то невидимый. Часто я вообще забывал, что он едет вместе с нами. За всю поездку он едва ли произнес хоть одно слово, я, во всяком случае, этого не слышал. Он всегда находился где-то на заднем плане и всегда был готов помочь юнкеру Стигу накинуть плащ, надеть шляпу, раздобыть еду, сесть в карету, собрать или распаковать вещи. Он делал все, не произнося ни слова, не изменившись в лице. Почти как живая кукла. Было что-то зловещее в этом неживом образе жизни, что-то призрачное. Не помню даже, чтобы он пыхтел или постанывал, когда мы с ним тащили тяжелые сундуки.
Пока я стоял с париком в руках и примерял его перед треснувшим зеркалом, я никак не мог вспомнить лица Герберта, хотя видел его несколько минут назад. Помнил только, что он был немного ниже, чем юнкер Стиг, обычного телосложения, ни толстый, ни худой, но была в нем пухлость щенка… или ребенка. Я предполагал, что он немного старше юнкера, которому, по моему мнению, было за двадцать, однако определить возраст Герберта было невозможно, ему могло быть сколько угодно от двадцати пяти до сорока лет. Сколько бы я ни повторял все это про себя, представить его себе я не мог. Ни лицо, ни фигуру, ни черты, ни движения. Он как будто не существовал. Был всего лишь мыслью. Фантазией. Нет, не так. Предметом фантазии он никак не мог быть. Предмет фантазии можно себе вообразить, причем таким живым, что легко поверить, будто он существует на самом деле. С Гербертом было иначе. Ты знал, что он существует. Но не больше. Он был серым и прозрачным. Невидимым. Собственно, его не было.