– Вы идете? Или вам достаточно порыться в золе, чтобы понять, от чего сдох покойник? – Городской судья стоял возле очага и смотрел на меня. Лицо его было в тени.
Я стряхнул с рук золу.
– Иду-иду.
Гостиная была маленькая. В отличие от кухни глиняный пол был застелен досками, посыпанными песком. Обеденный стол занимал полкомнаты, так мне, во всяком случае, показалось, возможно, оттого, что стол был таким грубым и массивным, будто стоял раньше где-нибудь в пещере троллей.
У алькова в противоположной стене спиной ко мне над покойником склонился какой-то человек.
– Сейчас закончу! – рыкнул он через плечо.
– Цирюльник Брёдерман немного глуховат, поэтому он кричит, будто мы все тоже глухие. – Судья Мунк сел. – Если так будет продолжаться, мы и в самом деле оглохнем.
Я огляделся.
С каждой стороны стола стояло по стулу, красивые, с резным узором на высоких спинках. Хотя один стул был испорчен тем, что у него не хватало части спинки – похоже, она сгорела; казалось, будто стулья заблудились и попали не в тот дом. Они предназначались для богатого дома, а не для такой бревенчатой лачуги со всеми признаками если не нужды, то откровенной бедности. На столе стоял каменный светильник с фитилем, почти утонувшим в застывшем жире. Я наклонился к нему и осторожно принюхался: от светильника пахло горечью, горелой горечью. Я почувствовал этот запах сразу, как только вошел в дом, его и запах нечистот. На столе стояла бутылка с коричневатой жидкостью. “Такую же жидкость пил накануне ночью тот солдат-крестьянин”, – подумал я. Судья смотрел на бутылку с вожделением, словно ему хотелось выпить.
На полу у двери стояла металлическая жаровня, в углу – небольшой сундук, простой, но на нем было изящно вырезано имя: Халвор Юстесен.
– Халвор Юстесен? – Я вопросительно посмотрел на судью.
– Превосходно! – с деланным восторгом воскликнул он. – Теперь мы знаем имя покойного. Это замечательно!
Я глубоко вздохнул и беззвучно выдохнул из себя воздух.
– Расскажите, что вы знаете об этом Халворе Юстесене. Если вы вообще что-то знаете о жителях этого города, – попросил я.
Судья Мунк весело поглядел на меня, похоже, его обрадовало, что я наконец заговорил.
– Халвор Юстесен… ну, он был приятным человеком, его любили…
– Я закончил! – проревел цирюльник и глянул на нас из-под шапки с козырьком, которую не снимал во время вскрытия. – Этот человек умер! – заключил он и показал рукой на покойного.
Судья Мунк уже хотел сделать какое-то саркастическое замечание, но я опередил его.
– Но от чего именно? – крикнул я.
Цирюльник раздраженно посмотрел на меня:
– Ну-ну, молодой человек, зачем вы так кричите, я не глухой! – Он подергал себя за бороду и продолжил орать: – Он умер от поражения всех внутренних органов, случившегося в результате злокачественной опухоли в circulus arteriosus willisii, эта опухоль блокировала кровообращение. – Выпалив это, он многозначительно посмотрел на нас, потом кивнул и пошел к двери.
Судья Мунк выжидающе смотрел на меня. Поскольку я молчал, он вдруг вскочил и бросился из дома, я слышал, как на дворе он спросил у цирюльника, когда наступила смерть.
– Ночью, – ответил тот.
Я не стал слушать остального и подошел к алькову. Здесь запах нечистот чувствовался еще сильнее.
Покойный лежал на спине, одна нога свисала с кровати. Я внимательно разглядел его лицо. Сомнений не было – этого человека я видел вчера ночью.
Он был по-прежнему в военной форме, хотя она и не была застегнута на все пуговицы. Сапоги валялись на полу, словно их поспешно стащили с ног. Ступни были голые. Никаких носков в сапогах не было, как и в грубых крестьянских башмаках, стоявших у стены.
Я откинул занавеску, отделявшую альков от остальной комнаты, и обнаружил, что с внутренней стороны к ней прилипла и засохла какая-то масса, такую же засохшую массу я нашел и на простыне за занавеской. Я отступил на шаг назад, чтобы видеть всю картину целиком. Покойный лежал на кровати у самой стены, опираясь на подушку, правая рука со сжатым кулаком была протянута ко мне, левая лежала под периной. Прядь жирных длинных волос падала на лицо. Она подчеркивала напряженность его гримасы – зажмуренные от боли глаза и крепко сжатые губы, – словно покойный до последнего пытался пересилить боль. В углах рта под усами засохла слюна, кожа была синевато-землистого цвета, с нее как будто соскребли тот коричневатый оттенок, на который я накануне днем обратил внимание. Я вышел в кухню и взял со стены ложку. Потом безуспешно с ее помощью попытался открыть покойному рот. Я огляделся. На стене рядом с альковом висело крестьянское платье, наполовину скрытые курткой на поясе висели ножны. Но они были пустые.