Теперь, вспоминая берлинские и парижские залы, в которых пела Славская, и типажи, составлявшие ее публику, я словно занимаюсь озвучанием и раскрашиванием очень старого фильма, где жизнь представала в виде какой-то серой дрожи, похороны проходили вприпрыжку, и одно только море было чуточку окрашено (в слабо-голубой цвет), а сбоку крутили за ручку машину, производящую несинхронизированный звук шипения прибоя. Вот некий плешивый господин с безумным взором, гроза благотворительных комитетов, медленно проплывает через мое поле зрения в сидячей позе пожилого эмбриона и — о чудо! — как раз попадает на стул в заднем ряду. Здесь же и наш знакомец граф в неизменном обличии: при высоком воротничке и в грязных гамашах. В первом ряду, не оглядываясь по сторонам, сидит убеленный сединами, но жизнелюбивый батюшка, и крест колышется на его широкой груди.
Участники этих «правых праздников», связанных в моей памяти с именем Славской, — такие же призраки, как и ее публика. Очень подошел бы сюда артист варьете с выдуманным славянским именем, из тех виртуозов гитаристов, которых выпускают в мюзик-холле первым номером; его лакированная гитара в блестках и его небесно-голубые шелковые штаны — это как раз то, что надо. За ним на эстраду мог бы выйти бородатый старый разбойник в поношенном фраке из бывших «Защитников русского народа»; он будет красочно описывать, что учиняют над русскими людьми масоны и израильсоны, эти два семитских племени.
А теперь, дамы и господа, мы имеем честь и удовольствие… И вот уже она на убийственном фоне пальм и национальных флагов, облизывая бледным языком жирно накрашенные губы и непринужденно сцепив на затянутом животе руки в лайковых перчатках, стоит и ждет, пока ее постоянный аккомпаниатор невозмутимый Иосиф Левинский, побывавший вместе с нею и в придворном концертном зале у царя, и в салоне товарища Луначарского и в притонах Константинополя, не возведет перед нею ступени беглых вступительных аккордов.
Иной раз, если подбиралась подходящая публика, она начинала с того, что пела российский гимн и только потом переходила к своему узкому, но всегда восторженно принимаемому репертуару. Тут обязательно будет мрачная песня «На старой Калужской дороге» (где на сорок девятой версте стоит сосна, грозой разбитая), и еще другая, которая в немецком переводе, де напечатанном в программке ниже русского текста, начинается словами: «Du bist im Schnee begraben, mein Russland»[2], и старинная народная баллада (сочиненная в восьмидесятые годы неким частным лицом) про атамана разбойников и красавицу персидскую княжну которую он бросает в Волгу, когда товарищи укоряют его в мягкотелости.
Художественный вкус у Славской полностью отсутствовал, техника хромала, общий стиль был — черт знает что. Но люди, для которых музыка и сантименты — одно, которым нужно, чтобы песня, как медиум, вызывала из небытия призрак их личных и неповторимых воспоминаний о былом, эти люди находили в ее оглушительных распевах и ностальгическую усладу, и патриотический восторг. Особенно нравились песни разудалые, буйные. Эта удаль, не будь она такой откровенно нарочитой, могла бы, наверно, уберечь ее от полнейшей вульгарности. Но маленькая, цепкая душонка торчала наружу из каждой песни, и всего ее темперамента хватало разве что на всплеск, но не на вольный поток. В наши дни, когда в каком-нибудь русском доме заводят патефон и с пластинки льется ее контральто, я с содроганием вспоминаю этот рот, широко, всем на обозрение разинутый в притворном вокальном экстазе, и красиво уложенные иссиня-черные волосы, и скрещенные ладони, прижимающие к груди знаменитую медаль в ленточной розетке, когда она кланялась в ответ на овацию, и всю ее широкоплечую крепкую фигуру, прямую даже в поклоне и затянутую в прочный шелк, как в серебряную обертку, — придворная дама Снежного короля или камер-фрейлина в Подводном царстве.
4
Далее вы увидите ее (если цензор не усмотрит в последующих кадрах оскорбления религиозных чувств) в медвяном полумраке набитой людьми русской церкви — она самозабвенно рыдает, стоя на коленях бок о бок с женой (или вдовой? — уж ей-то это точно известно) генерала, чье похищение так четко организовал ее муж и так ловко осуществили безымянные молодцы-профессионалы, которых подослал в Париж Хозяин.