Увидите вы ее и в другой обстановке еще два или три года спустя, она поет в апартемане на рю Жорж Санд, окруженная восхищенными гостями, как вдруг — обратите внимание! — веки у нее приспускаются, гаснет улыбка на поющих губах: это появился ее муж, его задержали последние приготовления в связи с одним делом, и теперь он тихо входит, жестом мягкого укора усаживает на место седовласого полковника, вздумавшего было уступить ему свой стул а жена машинально допевает в десятитысячный раз все ту же песню, а сама щурится (она близорука, как Анна Каренина), высматривая определенный знак, и когда она уже утонула, а его расписные челны уплыли, и предательские круги на реке Волге, что в графстве Самара, расходятся и теряются в беспросветной вечности (ибо то была последняя в ее жизни песня), он подходит к ней и говорит громко, так что слышно сквозь рукоплескания: «Маша, завтра дерево будет срублено».
Эти слова насчет дерева — единственное яркое пятно, какое он себе позволил во всей своей серо-голубиной карьере. И мы простим ему такую невыдержанность, если вспомним, что речь идет о последнем генерале, преграждавшем ему дорогу, и что завтрашняя рубка должна автоматически привести к его, Голубкова, избранию. В то время его друзьям служила предметом безобидных шуток (русский юмор — птица малая и довольствуется крохой) ссора этих двух больших детей из-за развесистого старого дерева, которое она капризно требовала свалить как затеняющее ей окно на загородной вилле, а он говорил, что это ее самый многолетний поклонник (вот остроумно-то!) и потому заслуживает снисхождения. Заметьте, как вон та толстая дама в горностаевом палантине игриво упрекает храброго генерала Голубкова за столь скорую капитуляцию и как Славская, сияя, заключает его в свои холодные, словно студень, объятия.
На следующий день, ближе к вечеру, генерал Голубков сопровождает жену к портнихе, терпеливо ждет там, читая «Пари суар», а потом она посылает его домой — привезти платье, которое она хотела расставить, но забыла захватить. Через подходящие промежутки времени она правдоподобно изображает, будто звонит ему домой, и по телефону бурно руководит поисками. Армянка-закройщица с мастерицей, молоденькой княжной Тумановой, от души потешаются в соседнем помещении над ее богатым арсеналом деревенских ругательств (которыми она дополняет роль, когда исчерпана творческая фантазия). Это шитое белыми нитками алиби не было предназначено для латания прорех задним числом — ибо никаких прорех возникнуть не могло, — просто надо было дать человеку, которого заведомо никому не придет в голову подозревать, возможность отчитаться как положено в своем местопребывании, когда начнут выяснять, кто последним видел генерала Федченко. Наконец перерыты все воображаемые шкафы, генерал Голубков у всех на глазах возвращается с искомым платьем (которое, конечно, загодя было положено в машину). И снова погружается в чтение газеты, а его жена продолжает примерку.
5
Тридцати пяти минут, что он отсутствовал, хватило с лихвой. Когда она начала игру с выключенным телефоном, он уже подобрал генерала Федченко на условленном безлюдном углу и повез на вымышленную конспиративную встречу, представленную таким образом, что таинственность оказывалась естественной, а присутствия требовал долг. Через несколько минут Голубков затормозил, и оба вышли. «Улица не та», — заметил генерал Федченко. «Верно, ответил генерал Голубков, — но здесь удобнее оставить машину. У входа в кафе лучше не парковаться. А тут две минуты ходу напрямик по этому переулку». «Хорошо, идемте», — согласился старый генерал и прокашлялся.
В том квартале Парижа улицы носят имена философов, и переулку, которым идут два генерала, некий начитанный отец города дал название — рю Пьер Лабим. Переулок потихоньку забирает в сторону, мимо темного собора, мимо строительных лесов, и приводит нас туда, где стоят какие-то сомнительные особняки с заколоченными окнами, каждый сам по себе позади ограды, за которую цепляются умирающие кленовые листья по пути от голой ветки до мокрого тротуара. Слева тянется длинная стена, на ней сквозь серую штукатурку здесь и там проглядывают кроссворды кирпичной кладки; и еще в этой стене имеется маленькая зеленая дверь.
Поравнявшись с дверцей, генерал Голубков достает свой заслуженный боевой портсигар и останавливается, чтобы прикурить. Генерал Федченко, сам некурящий, как человек вежливый тоже останавливается. Порывистый ветер шелестит сумерками и задувает первую спичку. «Я все же думаю, — говорит генерал Федченко, продолжая давешний не очень важный разговор, — я все же думаю (чтобы не стоять молча у зеленой дверцы), раз отец Федор желает оплачивать эти квартиры из своих средств, мы, по крайней мере, могли бы взять на себя отопление». Вторая спичка тоже гаснет. Наконец, растаяла в отдалении спина случайного прохожего. Генерал Голубков громко чертыхается, проклиная ветер, и так как это — условный сигнал, зеленая дверца открывается и три пары рук в одно мгновенье уволакивают старика с глаз долой. Дверца захлопывается. Генерал Голубков, раскурив сигарету, уходит туда, откуда пришел.