– Шлюхи, – повторил Рамирес.
Он тоже плакал; он упал на четвереньки, но раз за разом пытался подняться. Вокруг него все было в крови. Он пытался упереться ногой, но у него ничего не получалось, и он валился вперед.
– Им пришлось подтянуть армию, чтобы захватить нас. Вы, шлюхи! Мешки с дерьмом и гноем. Святая Дева, я прошу тебя о прощении, ибо я грешил. Я хочу покаяться. Прими своего сына Рамиреса. Ах вы шлюхи! Давайте подходите, шлюхи, и покончим с этим. Рамирес не боится. Мне так страшно. Господи Иисусе, мне страшно. Ах вы мешки с дерьмом!
Но этот поток брани не подхлестнул нападавших – они приближались все той же неумолимой поступью, пробираясь между камнями.
Тревитт вдруг уселся, как подброшенный. У него было такое ощущение, будто он находится в нескольких мирах разом. Рана у него открылась, и он истекал кровью. Он сидел в луже и сам себе казался отвратительным, грязным. Ему хотелось к маме. Было безумно жалко Мигеля. В вышине парила большая птица, ее темная тень наползла на него. Она с шумом разрывала воздух, эта большая неуклюжая тварь, настоящая громадина.
– Мама, ой, мамочка, пожалуйста! – закричал он.
Птица зависла над ним; это оказался вертолет, и он застал штурмовой отряд на открытом месте. Он появился из ниоткуда – из-за горной вершины, с рокотом взмыл над отвесной стеной за спиной у Тревитта с Рамиресом. Черный «Хьюи» без опознавательных знаков, назойливо жужжащий, точно навозная муха, неторопливый, настойчивый. Перед глазами у Тревитта все плыло, и он не мог различить деталей в неожиданно поднявшемся шквале пыли и огня, но увидел, как длинная очередь хлестнула вдоль склона в сторону брызнувших врассыпную коммандос. Трассирующие пули настигали бегущих людей и косили их. Вертолет развернулся и полетел вдогонку за парочкой, которая выбежала за пределы зоны огня; он зависал над фигуркой каждого, и того сметало взрывом. Последний – тот самый, что был с винтовкой Драгунова, – отбросил оружие далеко в сторону и поднял руки. Стальная птица покружила над ним, потом повисла в воздухе. Боевик стоял в овале взметающейся пыли в тридцати футах под неподвижной машиной. Внезапно вертолет взмыл ввысь. Он взлетел, как будто вырвался из-под влияния силы тяжести, словно бежал от солдата на земле. Вспышка, хлопок – и человека окутал огненный шар.
– Боже правый, у него была бомба, – сказал Рамирес.
Вертолет пролетел прямо над ними и опустился в сотне футов поодаль. Тревитт ничего не слышал, но извернулся и стал смотреть, как из него один за другим выпрыгнули три человека в синей форме и бейсболках с винтовками «М-16» наперевес.
Тревитт поднял руку, чтобы поприветствовать своих спасителей, и узнал в первом из них Пола Чарди – тот приостановился лишь затем, чтобы вставить в свой автомат еще один магазин, и бросился к нему.
Тревитт умер в воздухе, во время перелета через границу. Точный миг Чарди не уловил; возможно, его и не было. После спасения парнишка так полностью и не пришел в сознание. Он лежал, грязный и окровавленный, на полу – на палубе, как его называли пилоты – «Хьюи». Чарди уже доводилось летать, и не раз – во Вьетнаме в шестидесятых, в Перу, – и всегда все было одинаково: оглушительный рокот, яркий свет и воздух, бьющий в открытую дверь вертолета, вибрация, резкий запах горючего, вонь пороховой гари – и мертвец на борту.
Они накрыли его лицо простыней и попытались аккуратно устроить его руки и ноги, но во время болтанки одна рука свалилась, и из-под простыни с изящной каймой выглянули тонкие пальцы. Да, Тревитт теперь совершенно не походил на того юного мечтателя, которого Чарди видел в Росслине – в костюме, в кабинете, в самый разгар цивилизованного дня. Он выглядел как самый настоящий боец, солдат, грязный, усталый и мертвый. Чарди вдруг подумал, что почти ничего не знает о нем.
И спросить тоже было не у кого: среди них у Тревитта не было друзей – кроме Чарди, в вертолете сидели два спецагента ФБР, напротив него, в мрачном отдалении, с бесстрастными лицами, настоящие полицейские служаки. Да еще один драгоценный трофей, мексиканец, толстый, раненый и угрюмый, с безумными глазами, который все повторял и повторял: «Господи Иисусе, господи Иисусе». Кто бы это такой мог быть?
Чарди взглянул на него. Рука у мексиканца была замотана бинтом, он устало привалился к передней переборке.
Кто ты такой? Что делается в твоей глупой башке?
Какие секреты там хранятся, свинья?
Неожиданно рев двигателя стал тише, и Чарди почувствовал, что они снижаются. Взметая тучи пыли, стальная птица опустилась в отражение солнца от пустынной почвы, и на них обрушились каскады белого света, а миг спустя они, подпрыгнув, приземлились, и двигатель заглох.
Они неуверенно выбрались из машины. Откуда-то высыпали многочисленные спецагенты ФБР и пограничники. Чарди стоял на отшибе на солнцепеке; вокруг него кипела деятельность, сновали люди, которые знали, что делать.
Пол пошарил в карманах, нашел темные очки и надел их, чтобы глаза не слепил солнечный свет, убийственный на этой широте. Они находились на пограничном пункте по обеим сторонам от Камино дель Дьябло, дороги дьявола, на юго-востоке Аризоны, давно облюбованной нелегальными эмигрантами и наркокурьерами, затруднить переправку которых и было призвано строительство нового пограничного пункта. На фоне ярко-голубого неба безжизненной тряпкой висел американский флаг. Чуть поодаль за сборными щитовыми и панельными домиками начинались бурые холмы из песчаника, скудная колючая растительность и скалы. Чарди доводилось бывать и здесь тоже, и не раз, на этой разбитой на скорую руку заставе, где время от времени гибли люди.
Он снова взглянул на Тревитта, накрытую простыней неподвижную фигуру на носилках у затихшего вертолета.
– Кофе, Пол? – спросил Лео Беннис. – Или холодного чая? У нас тут есть холодный чай.
– Не нужно.
– Боже, не представляю, как он умудрился так долго протянуть с пулей в животе.
– Наверное, он был мужественный парнишка, – сказал Чарди.
– Он держался молодцом. Лучше не придумаешь.
– Эй, мистер?
Это был мексиканец.
– Эй, вы не можете так поступить. Вы увезли меня из моей страны. Вы должны вернуть меня обратно.
Чарди ничего не ответил. Разве кто-то не должен был за ним приглядывать?
– О вас позаботятся, – заверил мексиканца Лео. – Не беспокойтесь.
– Это недешево вам обойдется, вот что я вам скажу. Недешево, да.
Он улыбнулся. Потом сказал:
– Эй, тот мальчишка, ненормальный мальчишка, он ничего не умел. Ему приходилось подтирать нос. Я думал, все гринго – крутые ребята. У вас что, не нашлось никого получше?
Он улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами.
Чарди улыбнулся в ответ и с размаху врезал ему по носу, чувствуя, что разбил его. Мексиканец мешком осел в пыль. Он убил бы мерзавца, если бы Беннис, а потом и еще несколько человек не оттащили его.
Глава 46
Ужасающий миг стремительно надвигался. Ланахан провел шершавым языком по пересохшим губам, посмотрел на часы, на стакан с водой перед ним, потом на стакан Сэма Мелмена на другом конце стола. Губы и горло молили о воде, но он не мог выпить больше, чем его руководитель. Ланахан поклялся себе ничем не выказать свою слабость перед оперативным директоратом, избранным на еженедельном совещании начальников отделов в Лэнгли. Люди, собравшиеся в этой комнате, были старше его лет на десять, а то и на все пятнадцать и не отличались особым дружелюбием.
Но Мелмен славился своей неприхотливостью и мог обходиться без воды часами. Он даже не прикоснулся к своему стакану, совсем. А вот его сосед, должно быть, не далее как сегодня утром сдал русским парочку агентурных сетей, потому что выдул уже полтора стакана.
Из Советского блока, похоже, тоже ожидались дурные вести, поскольку тамошний малый прямо-таки присосался к стакану и озирался по сторонам с рассеянным ужасом, который можно увидеть только на совещаниях – нездоровая бледность и дико бегающие глаза, неприкрытый и всепоглощающий страх.
Но Сэм на том конце стола восседал в своем спокойном величии. Он протянул руку над полированной деревянной поверхностью, продемонстрировав четверть дюйма манжеты кремовой французской сорочки, и лениво погладил стакан. Ланахан завороженно следил, как его изящные пальцы ласкают прохладное стекло, потом перевел взгляд на собственный стакан – до него было всего несколько дюймов. Он стоял под прямоугольной люминесцентной лампой, в свете которой стекло казалось немыслимо ярким.